– Ты его последних песен не слышал?

– Нет.

– Месяца два назад Виталя спел мне последнюю песню. Там были такие слова, – Сервантес сделал паузу и, подражая высокому голосу Птицы, тихонько напел:

С Птицей это было не в первый раз. Мы сидели у него дома и ждали Серванта, который должен был занять денег у Кости Дохлого, одного из немногих неформалов на Сортирах. Виталик был какой-то грустный. Сначала он наигрывал блюз на одной струне, а потом сел к столу и стал водить ручкой по листку из школьной тетради. Я курил и смотрел в окошко, а потом заглянул в листок. Там чернела виселица, похожая на хрестоматийный рисунок Пушкина про казнь декабристов. Только на виселице болталось всего одно тело. Птица закончил рисовать и начал выводить рядом буквы. Он тщательно прорисовывал каждую черточку, а потому буквы появлялись очень медленно. Через пару минут я прочитал: «Костик». Потом мы, чтобы поднять настроение, включили «Эйс оф Бейс» и завели вялый разговор. Сервант опоздал, наверно, на час. К этому привыкли, но на этот раз повод был:

– Птица, Дохлый повесился.

На поминки все пошли пешком. В большой комнате уже стояли столы с закуской, на табуретках ждали гостей накрытые покрывалами доски. За столом разместились еле-еле. Квартира была маленькой – сорок пять метров. Напротив меня сидел Флинт. Он да Птица – больше настоящих рок-музыкантов в Тачанске не было. Как-то так получилось, что после истории с крещением и первым концертом Птица и Флинт резко охладели друг к другу. А потом и вовсе не общались. Птица рассказывал мне, что как-то ночью пьяный пришел к Флинту в гости, а у того была женщина, и он Виталика не пустил. Похоже, смерть помирила и их. Флинт, который сам не раз смотрел в собственную могилу, поднял налитую до краев стопку и сказал:

– Он умер, как настоящий рокер.

Эти слова показались мне до тошноты банальными. Я подумал, что Птица на самом деле для многих собравшихся умер гораздо раньше. А для кого-то и вовсе не существовал.

Мать Виталика принесла запеченную целиком курицу и прямо на столе кромсала ее на части большим ножом. Женщина отрубала крылья птице четко и уверенно. Кости хрустели, но ни одна капля жира не упала на порядком заляпанную скатерть. Мать Витали работала поваром в ресторане. Не раз на кухне мы закусывали заветренными салатами и подрумянившимися кусками мяса – ништяками. Блюда, не доеденные посетителями ресторана, были разные, но запах у них почему-то был один. И я, хоть и считал себя панком тогда, почему-то думал, что это и есть запах нищеты.

В перерывах между короткими речами на разных концах стола вспыхивали и утихали пустые разговоры: «Как сам? А сам-то как? А слышал, что с Коляном?» Мне не хотелось ни с кем говорить, и я просто пил водку – стопка за стопкой, закусывая отвратительными солеными огурцами. Напротив сидела девушка, чья короткая юбка так возмутила меня на кладбище. Сейчас я мог разглядеть ее получше. Мелированные волосы забраны в хвост, слегка оттопыренные уши, в одном от мочки вверх спиралью поднимались маленькие серебряные кольца. Лицо, возможно, и было красивым, если бы не слой пудры, заметный даже через стол, неестественно яркая помада и пошлые синие тени под большими, как мне показалось, чуть влажными глазами. Нет, не красивая, скорее, фактурная, выпуклая, рельефная. Такая не сольется с серым тачанским пейзажем. В какой-то момент этим глазам надоело чувствовать, как их ощупывают, и девушка обожгла меня ответным взглядом. Я тут же отвернулся и наклонился к Сервантесу:

– Сервант, а это кто такая?

– Лена. Его бывшая. Иволга.

– Жена?

– Так-то нет. Года три назад они познакомились. Сначала везде вместе ходили. Она чем-то заменила тебя, занималась концертами, запись даже замутила в Текстилях. Там аппарат нормальный поставили, только дают тем, кто в кружках числится. Лена туда устроилась театральный кружок вести, она пед заканчивала. Птица даже завязал тогда – и с синькой, и с торчеством.

– А потом?

– Потом ему показалось, что Лена слишком много на себя берет. Типа делай так, так не делай. Ругала его, когда на репы не приходил. Когда пьяный выступал. Стали ссориться. Он еще бесился, когда мы говорили, что Лена права. А с полгода назад она уехала в Н-ск. Якобы нашла там работу. Я думаю, она спецом уехала, думала, Птица за ней поедет. А он остался. И тут уже отрываться стал по полной. Даже я с ним бухать боялся. С ним вообще старались не встречаться. Он всегда денег требовал. И дать страшно, знаешь, что проторчит или пропьет. И не дать страшно – орать начинал. Я вообще думал, что его мать как-нибудь убьет. Или отчим.

– Так он с ними жил?

– Не, у него своя квартира была на Павлика Морозова. Но там всё пропито. Один матрас. Жрать он сюда, к матери, ходил. Тут и инструмент, какой остался.

Захотелось курить, и я кое-как выбрался из-за стола. Пытаясь найти в прихожей свои ботинки, я заметил, что дверь в бывшую комнату Птицы приоткрыта. Заглянул – никого. В углу валялись поломанные гитары без струн, у окна разбитый барабан. На полке лежал маракас – быть может, тот самый, на котором я когда-то играл? Вещи словно чувствовали, что никогда больше не пригодятся людям, и казались мертвыми. Пыль клубилась посередине комнаты в косом луче, бог весть как проникшем сквозь занавешенные шторы. «Костик умер», – тогда мы так же сидели здесь в тишине и смотрели на те же бесчисленные миры, роящиеся в тонком солнечном луче. Я вдруг подумал, что Птица всегда пел про нее – про смерть. Что он всегда чувствовал ее присутствие. Что он не думал, как все, что смерть можно обмануть. Птица умирал несколько последних лет. Но он умирал и раньше. Он умирал всегда и всегда пел об этом. И еще я подумал, что, кроме меня, этого никто не поймет. Потому что я чувствовал то же самое. Что мы тогда играли?

«Восход над стенами». В этой песне Птице и Сервантесу лучше всего удалось передать бешеное напряжение текста. Сервант бил по всем четырем струнам со скоростью пулемета, а Виталик разрывал струны медиатором. В припеве говорилось о пути «сквозь туман – тяжелый, вечный», в конце которого «комбайн, друг беспечный» захватит «сначала руки, а потом глаза и уши, и поле синее проглотит наши души».

Я тогда удивительно четко представлял себе этот комбайн, перемалывающий мои кости, мозги и куски мяса. И в тот момент, когда машина выплевывала красный брикет, обтянутый стальной проволокой, из трубы сбоку вылетало что-то еще. Что-то еще, корчащееся от боли и страха, сморщенное, как кожа младенца, забрызганное невидимой кровью. Что-то еще, что расправлялось с каждым вздохом, втягивая в себя бездонную синеву.

Я докурил сигарету и хотел вернуться в подъезд, когда из двери вышла бывшая девушка Птицы.

– Зажигалка есть?

Пламя зипповской зажигалки чуть не обожгло ресницы, и Лена сморщилась от запаха бензина. Я достал сигарету, еще одну.

– Тебя зовут – Андрей?

– Да.

Пауза.

– Слышала, – и снова молчит. Я разглядывал ее вблизи. Что Птица в ней нашел? Столько косметики – это пошло. Какое-то аляповатое ожерелье. Пирсинг этот детский. А ведь она, судя по всему, наша ровесница. Что-то надо спросить. Что-то сказать. Но перед глазами уже алкогольный туман, в котором трудно сфокусироваться на какой-то мысли. Кроме одной – Птица умер.

– Птица умер.

Зачем я это сказал? По фиолетовому облаку теней, по крупным гранулам дешевой пудры из левого глаза покатилась капля. Лена как будто ничего не заметила, всё так же глубоко затягиваясь и с усилием на выдохе выпуская струю дыма изо рта. Словно курение причиняло ей боль.