Живоглоцкий, помятый и оборванный, явился в здание Совета. Ситцев-Вражек был там и работал с текущими бумагами. Зойки Три Стакана не было, инициативу на себя взять никто не решался, что делать, никто не знал. Железин первым нарушил молчание:

– Надо тикать, пока не поздно!

Все вдруг заговорили разом, что действительно надо бежать. Тут же появилось несколько планов «эвакуации», каждый предлагал, опираясь на транспортные ресурсы, вывести первым делом именно его с семьёй, поскольку только они составляют главную ценность революции. Пока лидеры Советского правительства приводили аргументы в пользу своей исключительности, Железин прикинул в уме количество наличных телег и убедился в том, что поместятся все, даже лишние телеги остаются. Тогда дружно решили взять с собой ещё и все экспроприированные на сей день ценности. Так и сделали. Впопыхах, было, забыли о князе Ани-Анимикусове и гонце Елизаветы, но в последний момент кто-то вспомнил. Гонца решили отпустить с миром – тварь-то подневольная. А что делать с князем, было не ясно.

– Он же у нас в тюрьме сидит, ждёт суда. Отпустить его, что ли или судить быстренько?

Выглянули в окно. Елизавета строила свои войска за стеной города, лично гарцуя на белом коне, и готовила белоглуповцев к решающему штурму Глупова, а её сапёры работали над открыванием замка городских ворот – ключ-то от замка был в городе у красноглуповцев, а замок сильно заржавел, поскольку за ним никто не ухаживал уже несколько десятилетий.

Убедившись взглядом из окна в том, что замок тугой, и не скоро откроется, Глуповский Совет единодушно решил:

– Есть время судить Ани-Анимикусова!

Не вызывая князя на допрос, быстренько вспомнили всё, что было при царском режиме и вменили это в вину князю, записав в Решение революционного суда. Но к чему приговорить его в итоге – не знали. Было ясно, что нельзя его оставлять в городе Глупове – они вместе с Лизкой такого натворят! Тут пришёл в себя от пережитого Живоглоцкий и заявил:

– Да расстрелять его, как собаку! Не с собой же везти!

Так и порешили. Приговор имением революции подписали все члены Совета – круговая порука. Расстрел поручили латышским стрелкам, проездом оказавшимся в городе, на что те ответили:

– А почему бы и не расстрелять?

Пока все собирались и упаковывали в спешке вещи на телеги, Матрёшкину поручили организовать расстрел князя. Матрёшкин в сопровождении латышских стрелков вошёл в тюрьму.

В Глупове царила паника, никто не знал, что будет в ближайшие часы, поэтому группу Матрёшкина никто не заметил, за исключением Митрофанушки, который после освобождения его из тюрьмы, караулил напротив тюремных ворот, ожидая, что и Ани-Анимикусова вот-вот выпустят на свободу. Митрофанушка заметил группу латышских стрелков, входящих в тюремные ворота и выгоняющих из тюрьмы всех тюремщиков и обрадовался тому, что князя сейчас выпустят.

Матрёшкин же, не мешкая, вошёл со стрелками в камеру к князю.

Ани-Анимикусов был очень удивлён визитом такой ватаги решительно настроенных солдат.

Матрёшкин достал из внутреннего кармана пальто приговор и зачитал его вслух князю. Этот документ недавно был рассекречен из Глуповских архивов, поэтому его можно целиком привести здесь:

«Именем революции!

Бывший князь, бывший попечитель Дворянства, бывший председатель Глуповской думы и глава контрреволюционного временного комитета Ани-Анимикусов совершил много преступлений перед трудовым народом и мировой революцией. Перечислять их нет времени. Поэтому он, как кровопийца и кровосос трудового народа, приговаривается к расстрелу!»

Князь, вопреки обыкновению, ответил не своим любимым «да неужели», а весьма эмоционально:

– За что? Что я сделал? Я за всю свою жизнь вообще ничего не сделал! Какой же я кровосос? Да вы что! Я же – вегетарианец!

Матрёшкин примирительно сказал:

– Щас всё уладим!

Присел за стол, и карандашом приписал что-то в приговоре. После этого встал и обратился вновь к Ани-Анимикусову:

– Значит так! Теперь это звучит так: «Поэтому он, как кровопийца, кровосос и вегетарианец трудового народа, приговаривается к расстрелу!»

Латышские стрелки вскинули ружья и выстрелили в ошарашенного князя – вегетарианца. Труп его засунули в мешок, положили туда же для верности несколько камней, крепко завязали верёвкой и сбросили в реку Грязнушку с крутого берега, после чего наутёк пустились бежать из города – догонять уходящих товарищей из Совета. И опять, как сказано в житии, блаженная Агафья в этот момент споткнулась на ступеньках собора, упала и разбила себе нос.

Сапёры Елизаветы Ани-Анимикусовой открыли замок городских ворот, и в Глупов, под звуки военного марша и под истеричный плач разбившей себе нос Агафьи, входила белоглуповская армия во главе с Елизаветой Ани-Анимикусовой на белом коне.

Митрофанушка в отчаянии бегал по высокому берегу Грязнушки, с которого только что сбросили в воду труп князя, и рыдал во весь голос.

Здесь следует сказать несколько слов об одном из главных действующих лиц повествования этого этапа глуповской истории.

Елизавета Ани-Анимикусова была единственным, но не очень любимым ребёнком в княжеской семье. Брак её родителей был скорее политико-экономическим слиянием двух увядавших богатых родов, нежели проявлением каких-либо чувств князя Ани-Анимикусова и графини Саксон-Вестфальской. В соответствии с традициями в первую брачную ночь молодой князь познал свою молодую жену, от чего через положенный срок и родилась Елизавета.

Все последующие ночи в этой семье были абсолютно безбрачными – Ани-Анимикусов был равнодушен к графине, и она отвечала ему полной взаимностью. Князь грешил на стороне и кутил в офицерских компаниях, его жена в этих же компаниях отыскивала молодых офицеров, нуждавшихся в покровительстве, и, оказывая таковую, использовала офицеров для удовлетворения своих плотских потребностей. Всё гармонично и буднично, по-немецки педантично, без романов и истерик.

Елизавета воспитывалась не родителями, а многочисленными нянями. К матери и отцу она относилась как к окружавшей её мебели – их присутствие было привычным и ласкало глаз. Как только Елизавета подросла, её отдали в частный пансион, а затем – в институт благородных девиц. Подруг она так и не завела, умом не блистала, талантов не имела, наружность имела самую заурядную.

По окончании института она благополучно вернулась в Глупов, где попыталась влиться в жизнь избранного общества. Поскольку она была некрасива, то рассчитывать на успех у мужчин она не могла, но поскольку она была богатой наследницей, то молодые дворянчики и офицерчики, желающие обогатиться за счёт выгодного брака, вокруг неё вились всегда. Тогда она влюбилась – страстно и пылко в подпоручика артиллерийского полка Станислава Пупыркина.

Этот Пупыркин был страшный мот и кутила, бабник и картёжник. Заметив заинтересованный взгляд Елизаветы, брошенный в его адрес, он мгновенно сориентировался, стал «волочиться» за ней, и, получив нужный результат, беспардонно стал клянчить у неё деньги. Елизавета была готова сделать для своего любимого всё, кроме внебрачной связи. Здесь она была полна тех установок, которыми её напичкали с детства няни и пансионские воспитательницы. Подпоручик Пупыркин делал вид, что страдает от этого, посредством чего и получал от неё деньги в неограниченных размерах в компенсацию за томные страдания.

Обеспечив свою жизнь такой надёжной денежной «подушкой», Пупыркин пошёл «в разнос». Это его и погубило, потому что, однажды, затащив друзей артиллеристов в глуповский публичный дом, и напившись шампанского до предпоследней стадии осознания окружающего мира, он кричал, хвастаясь, на весь публичный дом:

– Лизка Ани-Анимикусова, сучка, всё мне даст! Кроме себя… пока… Но дойдёт дело и до этого, если захочу! А сейчас – гуляй ребята, Лизка за всё заплатит! Хочешь – всех девок на свете? Покупаю! … Но какая она уродина! Бррррр…Но я на неё эдак выразительно посмотрю, ножкой шаркну, ручку чмокну, в глазки выразительно – прыг, и всё! Любые деньги, какие захочу, тут же вынесет…