Хренский с милицейскими наконец-то ворвались в здание Совета, но застали там только часть депутатов и, самое главное, не нашли нигде Зойку Три Стакана и Камня. Депутаты совета попросили Хренского вновь возглавить глуповский Совет, и даже хлеб-соль ему поднесли, но он отказался, поскольку накануне утром Ани-Анимикусов предложил ему должность министра по военным делам вместо выбывшего на фронт министра.

По предложению Митрофана Зойка Три Стакана была объявлена в розыск, как немецкий шпион, пытавшийся в интересах германцев предать дело революции. Об этом было напечатано во всех головотяпских газетах. Головотяпы, массово записывающиеся в большевики, призадумались и записываться в большевики перестали.

Хренский не согласился вернуться в Совет потому, что ходить в военной одежде, в военной фуражке и сапогах ему очень понравилось, как и его жене, которая, увидев в первый день его таким, всплеснула руками, и восхищённо закатив к верху глаза, трагичным голосом произнесла:

– Какой ты… брутальный! Как Наполеон!

Хренский заглянув в зеркало, и увидев чучело в военной форме, которая была выдана ему с плеча предшественника – крупного и толстого земского статистика, а потому болтавшаяся на нём, решил, что со стороны виднее. А посмотрев на себя в профиль, изрядно кося глазами в зеркало, сказал только:

– Точно. Наполеон! – И стал военным министром.

Теперь каждое утро он начинал с построения городского гарнизона из инвалидной команды и выздоравливающих раненых из госпиталя, временно до окончательного выздоровления прикомандированных к гарнизону. Пройдя, как ему казалось, молодцеватым шагом вдоль строя, он лихо делал поворот кругом, и кричал голосом митингующего трибуна:

– Здорово, молодцы!

Молодцы дружно ему отвечали:

– Здравь-жлаем-мистр!

– Разойдись! – Вновь зычно кричал Хренский, и все расходились кто куда, в основном – побираться «Христа ради» на Спасскую площадь к собору.

Хренский же после этого отправлялся в Кабинет министров Временного комитета, где и участвовал в многочисленных заседаниях и прениях как военный министр.

Родители Исаака Бернштейна были крещёными евреями. Крещение они приняли отнюдь не по религиозным соображениям, а исключительно по соображениям коммерции. Жили они в Маркушах, что в районе Бердичева и не могли пересекать черту оседлости, будучи традиционными евреями. Бизнес у Мойши Бернштейна – отца Исаака, – пошёл в гору. Он очень удачно торговал выделанной свинячьей кожей. Однако рост объёмов продаж уткнулся в черту оседлости, и чтобы бизнес продолжил дальнейший рост, надо было Бернштейнам преодолеть препятствие в виде иудейской религии.

– Ничего личного, – сказал Мойша своему еврейскому богу сразу после крещения, – только бизнес.

В крещении он получил имя Михаил, потому Исаак стал не Мойшевич, а Михайлович. Вслед за отцом крестилась и вся семья. Случился этот переход из иудаизма в христианство в то время, когда Исаак переживал переходный возраст, и внезапная смена жизненных ценностей оказала самое отчаянное влияние на Исаака, превратив его в ярого атеиста. Плевать после этого он хотел и на Яхве, и на Христа. Родители в Исааке души не чаяли – он был единственным сыном среди пяти дочерей, а потому прощали ему наплевательское отношение ко всем богам. Они устроили его в коммерческое училище, которое он кое-как закончил. Поскольку Исаак Михайлович был хоть и крещёный, но всё же еврей, а в царской России существовало ограничение на приём евреев в университеты, родители поджали животы и подтянули свои пояса, и начали экономить во всём. Накопив некоторую сумму, они отправили Исаака учиться в Прагу.

Набравшись в пражских пивных свободных мыслей, Исаак стал общаться с австрийскими социал-демократами, прочитал «Капитал» Карла Маркса, назвал своего отца «капиталистом» и порвал с ним, как с эксплуататором, почти все связи – ну разве что позволял отцу регулярно перечислять из России в Прагу деньги на своё содержание в Европе. А больше никаких связей: ни-ни!

Вращаясь в Европах среди социал-демократов, Исаак принял решение примкнуть к Бунду и стал правоверным социал-демократом. Поскольку товарищи по партии удивлялись его умению быстро есть во время общих застолий, он и получил партийную кличку «Живоглоцкий».

В 1904 году его отец внезапно умер от апоплексического удара, и Исаак Михайлович Живоглоцкий был вынужден вернуться в Россию, для того, чтобы разобраться с делами отца, о чём его слёзно умоляла не только мать, но и сёстры.

Поскольку Живоглоцкий окончил коммерческое училище и считал себя после прочтения Маркса знатоком капитала, то он настолько удачно разобрался с делами отца, что через три месяца после принятия дел, бизнес отца был разрушен так, что для уплаты возникших долгов семье пришлось продать дом, в котором она жила. После этого горького опыта капиталистической деятельности Живоглоцкий окончательно поверил в марксистское учение о том, что капитализм загнивает, а потому бросил семью на произвол судьбы, а сам отправился, куда глаза глядят – в пределах оставшейся в его распоряжении небольшой суммы денег. На поездку в Европу к пивным и социал-демократам денег не хватило, но их хватило на то, чтобы добраться до Глупова.

Здесь он устроился в казначейство Головотяпии, снял угол и начал «обрастать жирком», не забывая о загнивающем капитализме. Но тут внезапно возникла революция 1905 года, которая разбудила в Живоглоцком спящего бундовца. Крестьяне Головотяпии то в одном месте, то в другом месте жгли помещиков, а рабочие железнодорожных и каретных мастерских время от времени устраивали стачки и забастовки. Делали это даже глуповские артели пенькодралов и лыковязов. Живоглоцкий, разбуженный массами, ринулся на баррикады. Баррикад не было, но митинги и сходки были. Живоглоцкий, как оказалось, не только быстро ел, но и изрядно быстро и витиевато говорил. Поэтому он вскоре завоевал популярность среди забастовщиков и бузотёров, живописно описывая как лопаются от жира помещики и капиталисты, и как тают на глазах от голода пролетарии, поскольку им нечем питаться, кроме цепей.

Для организации революционных масс, Живоглоцкий согласился с его избранием Председателем Глуповского совета рабочих депутатов, но ничего особого сделать не успел – революция в Головотяпии закончилась также быстро, как и началась, а Живоглоцкий и ещё парочка таких же, как и он, социал-демократов была поймана жандармерией и предстала перед судом. Как Живоглоцкий не изворачивался на суде и не отрекался от социал-демократии, его всё же осудили и отправили в ссылку в Сибирь.

Как и все революционеры, Живоглоцкий боялся Сибири и всю дорогу от Глупова до Енисейска непрерывно рыдал, прощаясь с загубленной навсегда жизнью.

Но, получив от кровавого царского режима деньги на содержание, которые выделялись ссыльным царским правительством, он с удивлением заметил, что их значительно больше, чем раньше он зарабатывал будучи чиновником, что он может жить в своё удовольствие и даже лучше, чем прежде. Да и как тут не зажить, если выделяемых ему, как ссыльному, денег хватало не только на то, чтобы снимать половину просторного дома у одной зажиточной вдовы, но и оплачивать вкусный и обильный стол у хозяйки дома. Да ещё он мог покупать себе на это содержание одежду и обувь, и даже тратить деньги на всякие невинные шалости типа охоты и рыбалки.

Любил Живоглоцкий утречком пораньше проснуться, поздороваться с солнцем, умыться и позавтракать кашей с молоком или блинчиками со сметаной, которые поутру запекала хозяйка, взять узелок с хлебом, отварной телятиной и какими-нибудь соленьями, и отправиться с приобретённым на выделяемые царским кровавым режимом деньги ружьём вдоль реки пострелять уток, вальдшнепов или гусей. Вечером, уставший, но довольный, приходил он в дом с добычей и передавал её хозяйке, которая тут же свежевала добычу, а потому на ужин вкушал Живоглоцкий дичь, запечённую то в яблоках, то в грушах, а то и в можжевеловых ягодах.