Вот оно, затруднительное положение, сыщик. Что станешь делать с девчонкой-ублюдком, которая просит о помощи? Везти ее в Дуббинг? Но мир – сам по себе, ты – сам по себе. Только попробуй сделать кому-нибудь добро – тебе же выйдет боком. Что будет потом, когда Джил предстанет перед судебными экспертами? А ведь придется предстать, она убила несколько человек, и поди докажи, что ее заставил охотиться тарг. Возможно, русалку ждет вовсе не реабилитация – это простаку Кордену будешь заливать про добрых врачей из метрополии, – а приговор и рудники. На рудниках же с ублюдками разговор короткий.

Выходит, лучше бы ей не соваться в Дуббинг, да и вообще в города. А если сунется, то придется жить в тайне. Значит, кому-то надо ее опекать, помогать скрываться, попросту кормить. Или выправлять поддельные документы, сочинять легенду. Кто этим займется? Сыщик, у которого даже друзей-то нет, одни сослуживцы? Нет, в город ей путь заказан. Останется здесь, уйдет в леса. Поселится в болоте, станет на лягушек охотиться…

Он заметил, что стискивает зубы, и перестал.

Как хорошо мы умеем договариваться – даже с собственными принципами.

– Ладно, – сказал Джон. – Что-нибудь придумаем. Пошли.

Джил подалась из воды. Сыщик напрягся. Русалка медленно протянула руку.

– Я… – начала она и замолчала, вспоминая слово, а потом закончила: – Спасибо.

На запястье Джона легла девичья ладонь. Репейник опустил глаза. У Джил были длинные пальцы с обломанными ногтями, и вблизи под кожей просвечивали синеватые жилки. Он ощущал, как рука Джил, вначале холодная, теплеет, греясь от его руки. Еще он ощущал, как бьется пульс русалки. А больше ничего не ощущал.

Ни чужих мыслей.

Ни чувств.

Ни боли.

«Быть того не может, – подумал Джон. – Ни один человек… Быть того не может».

– Сколько будет два и еще два? – спросил он быстро.

Джил широко раскрыла глаза.

– Четыре, – сказала она и прибавила с легкой обидой: – Ты не гляди, что я деревенская, я в школу ходила… – она помедлила, – до того, как…

Она замолчала и убрала руку. Солнце поднялось высоко и жарило вовсю, птицы в кустах шумно делили территорию, в реке неподалеку плескалась рыба, совершенно не смущаясь близким присутствием двух разумных существ.

Репейник встал, снял куртку и протянул ее Джил.

– Вылазь, – сказал он. – Сейчас это накинешь, а в городе купим что-нибудь по размеру.

Конец первой истории

– Стой, где стоишь. И руки покажи.

Джон медленно поднял ладони. Голос доносился из маленькой кабинки в углу. Здесь, в здании старой фабрики, было полно таких кабинок – крошечных закутков, выгороженных листовым железом, призванных защитить укрывшегося внутри рабочего от брызжущих химикатов, летящих искр или еще какой-нибудь производственной дряни. Кабинка была ветхой, как и все вокруг. На уровне пояса в ржавых железных листах было проделано окошко размером с ладонь.

Из окошка на Репейника глядел ствол ружья.

– Пушку на пол. На пол, живей! Дулом к себе!

Джон вытянул револьвер из кобуры и, присев, осторожно положил на грязный решетчатый пол. В отверстия решетки была видна рябая от ветра речная вода – далеко внизу. Заброшенная фабрика стояла на берегу Линни, один из корпусов вдавался в реку и нависал над водой, опираясь на покосившиеся замшелые сваи. Сюда-то и велено было прийти Джону.

– Руки за голову и подходи. Только не быстро. Скажу, когда хватит. Пошел, сука-вошь!

Репейник сделал несколько шагов, не отрывая взгляда от ружья. Ноги хрустели по ржавчине, под далеким потолком ворковали голуби. Пахло гнилью, птичьим пометом, и наносил временами сквозняк какую-то слабую, но удивительно мерзкую вонь, будто где-то рядом лежала груда удобрений. Глупо было идти сюда, и вдвойне глупо – одному. Но другого выхода не оставалось. «Старый завод што в пригароде близ Тартейна. В шесть часов. Прихади без никого. ПС Я все про тебя Знаю». Записка ждала его под дверью.

– Стоять! Теперь поговорим.

Джон остановился.

– Руки можно опустить? – спросил он, не повышая голоса.

Из кабинки донесся смешок – высокий, сиплый.

– Можно. Можешь хоть в жопу себе засунуть. Но учти: вся эта решетка под тобой – сбросовый люк. Сюда раньше дерьмо всякое свозили со всего завода. Отходы, сука-вошь, производства. (Джон опустил руки). Раз в неделю внизу становилась баржа. Люк открывался, отходы – в баржу. Быстро и легко. Чтобы люк открыть, надо рычаг потянуть. А рычаг у меня здесь, в будке. До сих пор работает. Дерну – враз искупаешься. – Голос в кабинке заржал.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил Джон спокойно. – Работал здесь?

В кабинке глухо выругались. Ствол ружья нервно мотнулся.

– Хватит языком чесать, – сказал со злостью голос. – Слушай сюда, сука-вошь. Я в курсе, кто ты есть. Будешь мне платить, или об этом узнают у тебя на службе. Понял?

– Понял, – кивнул Джон. – И кто я есть?

– Ублюдок ты. Погаными чарами порченый. Мамка тебя в порченом брюхе носила. И ублюдка выносила. Дитя войны, сука-вошь. Все верно или я где ошибся?

Джон стиснул зубы.

– Не ошибся, – сказал он. – И что?

– Да ничего, – ответил голос с деланым равнодушием. – Поговорили, расходимся. Ты – по своим делам, я – по своим. Мне на почту надо, письмо отправить. Парламентский проспект, девяносто четыре, Бену Донахью лично в руки. Дорогой господин Донахью, сука-вошь! Точно знаю, что в вашей Гильдии завелся поганый ублюдок, звать его Джонован Репейник. Читает мысли с помощью своего ублюдочного нюха. Делайте с ним чего хотите, мое дело – сказать правду. Со всяким уважением, подписи нет.

Джон молчал. В десятке ре внизу плескала вода. Голуби под крышей заходились от страсти.

– Ну, так как? – спросил голос деловито. – Че решил? Да, забыл самое главное-то. Ты, поди, уже мечтаешь меня грохнуть. Так не мечтай особо. Я ж письмо в трех екзеплярах написал. Один екзепляр всегда с собой ношу, другой – дома лежит. А третий – у человечка верного. Ежели со мной чего стрясется, тот человечек мигом письмо куда надо направит. Смекаешь?

Джон полез в карман.

– А ну, руки! – заорали из кабинки. Ствол ружья бешено задергался.

– Я за куревом, – сказал Джон. Неспешно достав портсигар и спички, он закурил и выпустил дым в направлении кабинки.

– Ружье-то опусти, – посоветовал он. – Все равно ведь стрелять не будешь.

– Это почему, сука-вошь?!

Джон спрятал портсигар.

– А смысл? Убьешь меня – денег не получишь.

– Я еще те копыто прострелить могу! – пригрозил голос. Джон покачал головой.

– Рискованно. Здесь на лид вокруг никого нет, помощи ждать неоткуда. Пока доползу до людей – истеку кровью. И опять же – не получишь денег. Можешь, правда, сам мне перевязку сделать… – он затянулся, – но это как-то не стильно.

– Щас искупаешься, – сказал голос. – Рычаг дерну, и искупнешься, сука-вошь. Последний раз спрошу: платить будешь?

– Сколько? – спросил Джон.

– Косой каждый месяц.

Джон усмехнулся.

– Мне в месяц сотню форинов платят. Если дело раскрою – еще премия, двести. Тысячу ну никак не наберу.

– А мне до балды! – заорал голос. – Достал ты меня, сука-вошь! Умный сильно? Через неделю сюда косой принесешь! Через неделю, день в день! В это же время! Иначе письмо твой шеф получит! Все!

Что-то заскрежетало, решетчатый пол дрогнул, косо ушел из-под ног. Джон взмахнул руками, провалился и через секунду оглушительно хлопнулся об воду – ногами и животом. Хлебнул полный рот. Слепо барахтаясь, вынырнул на поверхность, закашлялся…

Открыл глаза. Воспоминание никак не отвязывалось, крутилось в голове раз за разом, точно картинки, бегущие по кругу в волшебном фонаре. Это случилось вчера вечером. Без пятнадцати шесть кэб привез его в Тартейн, на самую окраину города, туда, где у реки стоял полуразрушенный завод. Через четверть часа Джон поднялся на второй этаж заводского корпуса и ступил на сбросовый люк. Еще десять минут заняли переговоры – и вынужденное купание в Линни.