Стена взорвалась разбитыми в пыль камнями, и в комнату, заставляя свет померкнуть, а тепло отступить, шагнуло нечто. Сквозь пелену слёз девочка не видела, кто это был, но от него пахнуло той же морозной жутью, что в ночь их вылазки во дворец тайсёгуна. Даже не оборачиваясь, она знала, что в комнате в разных позах так же беспомощно застыли еще трое. Братья Кошамару пытались сражаться, но с таким же успехом дети могли отталкивать разбегающегося быка.

– Убей их всех!!! Я приказываю тебе!!! – выкрикнула Змеюки.

Лёка поняла, что услышала свой приговор. Как тогда, на улице, она ощутила, что еще секунда – и произойдет нечто страшное… и вдруг точно как тогда на улице, мягкое тельце Тихона прижалось к ней, вселяя спокойствие, отдавая тепло… и силу.

Оцепенение сгинуло. По жилам разлился жар – и неведомое могущество. Чувствуя, как проваливается в подобие сна наяву, она вскинула руки – и новая вспышка резанула закрывающиеся глаза. Как бы со стороны она слышала, что совсем рядом кто-то сипло выкрикивал непонятные слова – отчего-то ее голосом, как свет и тьма сшиблись, сыпля искрами, как зной и мороз волнами рвали кожу – и как мрак навалился на нее, парализуя и душа. Она почувствовала, как спокойствие и тепло, данные ей Тихоном, тают, растекаются по полу, и рванулась изо всех сил, вопя уже не чужие слова, а свои, лукоморские, какими пьяные возчики разговаривали друг с другом и со своими конягами. Тьма замерла, точно опешила[156], то ли соображая, что за невиданной мощи заклятье прилетело в нее, то ли думая, куда ее послали и как туда добираться. Руки Лёльки, сами по себе, не теряя времени на консультацию с хозяйкой, выплели замысловатый финт, будто выкручивали вечность как мокрую простыню, отчего потекли на пол ручейками звезды, и капнула луна, превращаясь в месяц. Вокруг полыхнуло обжигающим пламенем цвета ночного неба, оставляя во рту привкус горелого камня – и внезапно стихло.

Оглушенная до головокружения, не понимая, что было, что будет, и чем сердце успокоится[157], девочка осела на пол, обвела комнату расфокусированным взглядом и повалилась на бок, не обращая внимание на недовольный квак полупридавленного лягуха.

"Спокойной вам ночи, приятного сна, желаю увидеть осла и козла…" – поплыли в мозгу знакомые с детства строки потешки, намалёванные переливающимися карамельными буквами на мятых прожженных небесах – и всё закаруселилось в сон.

– И-и-и-и-и-и-и-и-и-и!!!..

Заливистый женский визг резанул Серафиме по ушам, и рука царевны, всё еще не очень понимавшей, где она, как, зачем, стоит или лежит, метнулась к мечу.

И угодила кому-то прямо в ухо.

Визг от этого, как ни странно, прекратился. Если бы на месте ее высочества оказался Геннадий или боярышня Наташа, они, несомненно, задумались бы о написании трактата о расположении центра визга в верхней трети ушной раковины и способах его угнетения путем динамического воздействия. У Сеньки же полёт научной мысли был прерван на стадии рулёжки некомфортным ощущением, будто что-то мягкое и одновременно странно-костлявое распласталось под ее спиной. Что-то, что энергично норовило статус-кво изменить.

Игнорируя мельтешение осколков приотставшего пространства-времени перед глазами, она перекатилась на бок, вскочила, готовая драться и бежать, одновременно, если понадобится, почувствовала, что голова закружилась – и шлёпнулась на землю.

– Какой там дурак?!.. – донеслось из района пятки возмущённое Генино. – Если я встану… ты ляжешь!

Сенька отодвинулась, убедившись, что новое место никем не занято, осторожно поднялась на колени и увидела в полушаге от себя огромное разломанное колесо и кучу пёстрой ткани на нём. Пока оглушенная царевна пыталась сообразить, как одно связывается с другим, шёлк зашевелился. Из него показалась рука, унизанная кольцами, и принялась шариться вокруг – наверное, отыскивая голову. Размышляя, стоит ли помогать, или ей нужна какая-то конкретная голова, и чья попало, например, Парадоксова, не подойдёт, царевна огляделась.

Разноцветные круги перед глазами… хорошо, что полупрозрачные… или не очень хорошо… потому что сочетания цветов довольно симпатичные попадаются… Покачивающийся лес… Колышущаяся дорога… Лаковые обломки какой-то лёгкой повозки и второе колесо в паре шагов на обочине просёлка… вперемешку с Иваном, Агафоном, боярами и какими-то простынями… и лукоморские транспортные средства с ошарашенными слугами чуть поодаль. Причем из всего подвижного состава в вертикальном положении находилась только Фигура.

Не находя слов, она хлопала себя руками по бокам, словно курица и, запинаясь об собственные ноги и раскачиваясь, металась от людей к каретам, от карет к телеге, и обратно.

– Чи живы? Чи ни? – возопила она наконец-то, и вопль ее моментально получил ответ.

– Чи?! Чи?! Братья Чи! Это братья Чи!!! – донесся визг из панически заметавшихся разноцветных тряпок кучи-малы. – Спасите! Помогите!..

Мужчины на призыв спасать и помогать, будучи лукоморскими витязями, даже не являясь ими, завозились.

– Держитесь! – пробасил Демьян, мотая головой.

– Где… братья? – Иванушка попытался встать на ноги[158].

– Оч-чень… своевременно… – прохрипел его премудрие и выплюнул пригоршню земли. – Так и хочется кого-нибудь прищучить… за такие шуточки!

– Братья Чи! – пискнула пленница шёлкового кокона у ног Серафимы, освобожденная рука заработала интенсивнее, и из складок высунулась голова с растрёпанной прической, размазанной косметикой, покрасневшим ухом… и знакомым не смотря ни на что лицом.

Сенька заморгала, протёрла глаза, потрясла головой, едва не свалившись от приступа головокружения на свежевысвободившуюся девицу – и неуверенно вопросила:

– Лепесток… Персика?

Девица замерла. Куча шёлка в шаге от нее прекратила вопить, зашевелилась интенсивно, и в считанные секунды обнаружила две головы, такие же растрёпанные, только одна постарше раза в два, а другая – в три. И обе пристально уставились узкими-преузкими глазами на девушку, пока руки извлекали всё остальное из-под бесконечных метров расшитой золотом и жемчугом ткани.

– Лепешток Першика? – грозно прошамкала старуха, присаживаясь на колени и расправляя юбки. – Кто Лепешток Першика? Еще "мадам Баттерфляй" шкажите!

– Что за неприличные фривольности оскорбляют мой слух поблизости от моей персоны? – чопорно просипела тётка помоложе. – Девица Ля Ля? Отвечай. Кого в нашем присутствии назвали сим вульгарным именем?

– Девица Ля Ля? Кто это? – царевна обежала взором картину маслом по колбасе "Спасители прилетели" и вернулась к старой знакомой, не находя других вариантов. – Ты?

Девушка судорожно вдохнула, вытаращила глаза, словно села на кнопку на званом ужине, и вдруг пропищала неожиданно высоким голоском:

– Я никакой не Лепесток Персика! Моё имя О Ля Ля! Я дочь управителя О! И мой дед – О! И прадед! И… И я не знаю никого с этим глупым именем, воплощением пошлости и дурновкусия – Лепесток Персика! И не хочу знать!

Последние слова были произнесены уже с более-менее нормальными интонациями, и даже глаза ее стали расширенными не столько перепугано, сколько с мольбой. Похоже, узнавание не таких уж старых знакомых состоялось. И что-то в выражении личика и глаз Лепестка подсказало Сеньке, что ее возвращение домой радости не доставило никому.

– А это кто с тобой, девица О? – уточнила царевна.

– Мои драгоценные тётушки, сёстры моего достопочтенного отца, да прибудет у них у всех лет столько, сколько в гранате семечек. Тётушка О Чу Мей, – Лепесток указала на экземпляр помоложе, – и тётушка О Ду Вань.

– О Ду Энь И, – пришла к выводу Серафима, встретилась с непонимающим взглядом всех троих, кривовато усмехнулась непонятой ими шутке – не пропадать же добру – и медленно встала, прислушиваясь к ощущениям.