– Да что такое карета, объяснит мне кто-нибудь из вас или нет?!

– Это то же самое, что ламантин… палантин…

– Паланкин, – подсказал Яр.

– Да. Только на больших колесах. И везут ее кони. Она передвигается быстро, и поэтому те расстояния, что в лап… лам… пам… носилках можно было покрыть за день, в карете преодолеешь за час.

– А в дормез может поместиться вся семья и даже горничные и собаки, – сообщил княжич.

– Да?..

На лице императора отразились волнения разума, брожения духа и метания души, за всеми перипетиями которых Лёлька следила с любопытством естествоиспытателя за подопытным хомячком.

– То есть если такие кареты назвать, скажем, императорскими повозками… и поручить какому-нибудь искушенному мастеру начать делать их в Маяхате… и продавать… отдавая, от прибыли престолу… то есть мне… скромные отчисления… ибо жадность – большой грех в глазах Незатменной Мимаситы… Процентов девяносто, не больше… И никто иной, кроме того мастера не имел бы право производить их и торговать ими…

– То престол получил бы изрядное количество… благодарности… от осчастливленных бояр и князей, которым не пришлось бы никогда больше тащиться по неровной дороге со скоростью усталого пешехода, – елейным голоском договорила за Негасиму Лёка[185].

– А люди, которые сейчас таскают ваших бонз, занялись бы более подходящими для них делами, – сурово напомнил Яр. Мысленно он не раз уже извинился перед носильщиками, но ноблесс оближ.

– Люди, которые сейчас, как вы выразились, таскают моих бонз, – сварливо проговорил Маяхата, – вашей милостью окажутся на улице без работы и средств к существованию.

– Но об их будущем подумает и всё устроит заботливый, прозорливый и всеведущий тэнно, я не сомневаюсь, – Лёлька быстро склонила голову в почтительном поклоне, едва не набив шишку Тихону, пристроившемуся у нее на коленках. Ярик, ткнутый локтем в бок, быстро последовал ее примеру.

– Самый добрый и самый мудрый правитель – что народу еще хотеть? – воскликнул он.

Оказавшись среди тех крайне немногих персон, способных отыскать ответ на риторический вопрос, император вздохнул, посерьезнел и тихо проговорил:

– Наверное, вы знаете, что правитель в нашей стране, как ни больно и горько мне говорить, не совсем я. Чтобы сказать, совсем не я…

Ивановичи переглянулись и, придя к выводу, что Шино в мешке не утаишь, осторожно кивнули. В конце концов, не они первые это сказали. Император же, глядя куда-то мимо них – то ли в подпространство, то ли в вечность, продолжил:

– Если уж пока мы передвигаемся со скоростью усталого пешехода, как вы точно успели заметить, а игры в стихи, города и прочую чепуху, призванную убить время, мне за двадцать четыре сознательных года осточертели, я расскажу вам, с чего началось падение моей семьи. Зачем – не знаю. Честно говоря, я с большим интересом выслушал бы ваши повествования о далеком и таинственном Рукомото. Но что-то подсказывает мне, что поскольку в кои-то веки в Вамаяси завелись люди, не ведающие сей сколь печальной, столь нелепой истории, то не воспользоваться этим случаем – грех. Итак…

Повествование императора изобиловало названием неизвестных мест, именами незнакомых и несколько веков как умерших людей и вздохами по поводу бессердечной выходки покровительницы их рода, но в целом сводилось к довольно простому сюжету.

В незапамятные времена – в какие конкретно, его величество запамятовал – прошла красна девица, единственная дочь тогдашнего императора, погулять по садику камушков[186]. Налетел тут откуда ни возьмись тэнгу – человек-ворон: глаз черный, нос длинный, плащ крылатый, руки загребущие. Сгреб он бедную деву, да только его и видели. Послал император своих даймё, сёгунов и самураев искать ее во все стороны державы, пообещав самому удачливому находку в жены. Но сколько ни ходили те по краю родному, только время потеряли. Осенила тогда Маяхату гениальная мысля, пришедшая в положенный ей срок: надо пожаловаться прародительнице своей, незатменной Мимасите, солнцеликой и дальнозоркой, потому что зорко зрила она всегда в любую даль, и что угодно высмотреть могла. Вот и на этот раз выглядела бессмертная Яширока, на какой горе скрывается тэнгу со своей добычей, и нацарапала ногтем на черепашьем панцире планчик. Бросилась туда вся императорская рать и покрошила бедного тэнгу – даже каркнуть не успел. Привели душу-девицу спасатели домой, и всем при дворе видно стало, что в отличие от них тэнгу время зря не тратил. Родила девица в ту же ночь не то сына, не то дочь – возмущенный император-батюшка разглядывать не стал. Утопить хотел в ведре помойном, вместе с перьями, клювом и прочими вороньими прелестями. Но явилась ему Мимасита, постучала пальцем по лбу универсальным жестом и сказала, что отныне сей воронёнок, его внук, кстати, будет служить его, Маяхаты, роду, как только сможет. А мог пернатый внучок сверху за кем угодно шпионить, мысли чужие читать, если не очень мелко написано и разборчивым почерком, во сне являться – ну и по мелочам всякого. Обрадовался император, поклонился богине. Та чмокнула его в щечку, потрепала по макушке и отправилась в свои сияющие чертоги в небесах. А на земле с тех пор, как подрос, служил котэнгу своему нелюбезному, но правящему семейству. И всё было хорошо, а местами так просто прекрасно – с точки зрения Маяхат, по крайней мере – пока при осаде и взятии столицы Вотвояси, после в честь императора переименованной, тогдашний император не отдал семейного котэнгу в аренду предку Миномёто. Император был уверен, что ему котэнгу нужнее: тайсёгун ведь на переднем крае с войсками дневал-ночевал, военачальников своих и чужих в хвост и в гриву гонял, планов придумывал громадьё, а Маяхата в тылу на чистых циновках под сакурами стихи сочинял и победных реляций ждал, не умея дайто от дайсё отличить.

Но Мимасита, да не закроется ее лик тучами, придерживалась другого мнения. Сыпля искрами от негодования, она предстала пред потомком, заявила, что ведет он неправильный образ жизни, потому что правильной забыл настоящий вкус, и поэтому неправ, и вдвойне неправ, что разрешает помыкать своей родней не пойми кому, и что его отец и дед ничем не лучше были, но сколько можно терпеть, что если они так, то с этих пор постоянная власть над котэнгу, равно как и над свежезавоеванной державой переходит к роду Шино, подожгла под ошалевшим тэнно циновку и пропала в радужном облаке. Но лучше бы пропала насовсем, наверное, хоть про родню так грех говорить, потому что сразу после этого полетелаявилась она Шино и сообщила ему приятные новости. В ответ на радостях он бросил к ее ногам свежевзятую Маяхату. Отряхнув ноги, богиня с кислой миной посоветовала ему не обольщаться, ибо когда молчание встретится с грохотом на крыльях ветра, всё вернется на круги своя, а если кто подумал, что императоры теперь будут носить фамилию Шино, то пусть подумает еще раз, а она за этим проследит.

По степени сладости мина Шино могла посоперничать с Мимаситовой, но с богиней не поспоришь. Решив, что живой тайсёгун у руля Восвояси лучше мёртвого императора под его кормой, военачальник приступил к исполнению новых обязанностей – а точнее, продолжил заниматься старыми. Маяхаты, как гневно подметила богиня, еще три поколения назад взвалили всё на плечи сёгунов, предпочтя безделье и негу государственным делам. Так императоры и тайсёгуны поделились: первым досталась народное благоговение и обожание, вторым – все их антонимы плюс власть.

Конечно, ничего не делать в лучах всеобщего восхищения, купаться в роскоши, быть законодателем мод и самым утонченным ценителем прекрасного Негасиме тоже казалось занятием неплохим – но не всегда и не в последнее время. Что означает прорицание богини и каким макаром оно должно исполниться, никто за прошедшие века так и не уразумел. Но чтобы понять, что страну вторая гражданская война если не добьет, то разорит, пророческим даром можно было и не обладать. К тому же, с бессмертной глиняной армией или без нее, тэнно на считал, что заново покорять соседей – удачная мысль, но кто его слушал… кроме юных даймё из Рукомото.