– Ну что, я продолжу.

И продолжил. Его речь тянулась, как струна, оттягиваемая черепахой. Он произносил русские буквы, чётче самих русских. Он рассказывал какой-то курьёзный момент. С первых слов было понятно, должно закончиться шуткой. Но он говорил так вяло, словно дудел в чью-то жопу. Я, на момент, абстрагировался. Уставился в газики пива. Они выглядели живо. А Ульрик всё говорил, да говорил. Я обратил внимание на его ногти. Я частенько сужу человека по ногтям. У него они были маленькие и короткие, прямо тонули в сосисочности пальцев. Чисто выстриженные, и идеально вычищены. Видно, что они всю жизнь источали вкусный запах лосьона или что-то в этом роде. Чистой воды капиталист. Дай ему брендовые штаны, жопу выбрей, подтяжки потуже, бабочку на шею, вычищенные туфельки да парфюма целую канистру, чтобы соседний квартал знал о его приближении. Тьфу! Удушил бы трусами бомжихи и дело с концом. Но он всё говорили говорил. Когда там конец? Боже! да Митчелл быстрее свою тягомотину написала! Маша была со мной согласна. Она позёвывала, посматривая на меня, но не переставала держать располагающую улыбку. Девчонка знала, как держать себя. И это свершилось, Ульрик закончил и сам рассмеялся. Ему не нужен никто. Он и сам готов смеяться.

– А я что-то не поняла, ты про что это? – спросила Катя.

– Слушать надо было! – ответил он и залпом осушил стакан виски, – Вечно ты не слушаешь!

Его бульдожьи щёки покрылись краснотой неудачи. Я разглядывал логотип пива.

– Марк, – обратилась ко мне Катя, – а чего вы такой грустный? Давайте веселиться! Не люблю, когда так грустно! Малыш, – обратилась она к Ульрику, – вот вечно ты на людей тоску наворачиваешь! С тобой никакого веселья.

Ульрик вскинул глаза.

– Расскажите лучше, что вы написали? Я мало читаю, но про вас точно где-то слышала! Расскажите! – обратилась она вновь ко мне, показав идеально белые зубы.

– Марк не любит разговоров про свою литературу. – вмешался Гриша, – Он говорит, что это слишком сокровенная штука, и в неё не следует лезть первому встречному.

– Но как же!? Ведь я не первая встречная! Мы же познакомились! – она переложила нога на ногу, выставив вперёд свой серый педикюр.

Я взглянул на Машу. На её лице выразилось некое волнение. Не переживай, подумал я. Перевёл взгляд на Катю. На ней было короткое платьице, настолько короткое, что казалось его не было вовсе. Тонкие руки, длинные ноги, маленькая грудь. В уши воткнуты кольцеобразные серьги, они идеально сочетались с её габаритами. Худой и высокой, казалась она мне. Модель, одним словом. Наверно, сиськи у неё похожи на вбитые в грудину груши, подметил я. Она приветливо улыбалась. Наивно и глупо. Довести её до слёз, раз плюнуть. Тяжело ей, наверно, быть с такой наивной и глупой улыбкой.

– Я правда люблю литературу! Просто обожаю! – продолжила она. – Хоть и читаю мало, все равно обожаю! Знаете, мне всегда нравились люди искусства, они такие интересные! Необычные! Не для этого мира! Знала я тут одного художника…представляете, – она обратилась ко всей публике, – он писал на голый лист! – она рассмеялась, захлебнув содержимое бокала, – Правда! Хватался за свой аппарат и мочился на мольберт! «А что это значит?» – спросила я его. А он говорит, что так видит мир, воду жизни, в которой мы плаваем! Не, ну вы представляете! Воду жизни! И тут меня, словно громом ударило! «Да! – говорю, – Я вас понимаю! Это чудо!». Я его поняла. Это же надо додуматься. «Вы гений!» – говорю ему. – Она взбрасывала воздух руками, было заметно, как она довольствуется своим рассказом. – «Сколько? Сколько? – спрашиваю у него, – Сколько вы хотите за этот шедевр?». Это ж надо додуматься – мочевая вода! Вся жизнь словно перевернулась. Ну я и уговорила Ульрика купить этот шедевр. Теперь картина весит у нас в гостиной! – Она закинула руку за спинку дивана, повторно усушив бокал.

– И как? не пованивает? – спросил я.

Гриша засмеялся, Маша делала это более сдержано, у Ульрика вылупился оскал.

– Да нет же, – смеясь ответила Катя, – я раз в неделю освежителем воздуха прыскаю и нормально.

– Ну тогда, поздравляю вас с удачной покупкой, – и мы все хором засмеялись, только Ульрик сидел молча, всё больше разжигая свой оскал.

– Так что давайте, не стесняйтесь, рассказывайте, – ткнула меня в плечо Катя.

– Ну что рассказать…Вам интересно писюю ли я на холсты, или же вам – про мои литературу? – спросил я, допивая пиво.

– Конечно про литературу…Вот смотрю на вас и вижу очень интересного писателя!

– Интересный вывод! – влез Ульрик.

– Малыш, не перебивай, дай послушать, – сказала она ему.

Да, малыш, не перебивай.

– Ну…что сказать…

– Марк, помнишь, как на первом курсе? – подмигнул Гриша.

– Конечно помню, – усмехнулся я.

Он имел в виду нашу махинацию, что мы проворачивали на первом курсе с девчонками. Мы представлялись успешными писателями. Я написал «Гамлета», он – «Макбет», а дальше достаточно наших молодых лиц, и девушки сами ложились к нам в койку. Всегда находились те, кто книгу не открывал из покон веков, это им передаётся от их предков, предкам от других, и так вплоть до гамадрилов. Мы гордились своей выдумкой.

– Ну вот недавно написал коротенький романчик по названию «Пан».

Ульрик подавился виски.

– Ооо…я что-то слышала, и о чём он?

– Трудно сказать, о человеке, и, что за ним.

– И как? Читают?

– Ещё как! – возгордился я, – хотят причислить к разряду классиков.

– Ну так это замечательно! Видишь, как хорошо выбираться в Россию! – обратилась она к Ульрику, – Ненароком можно встретить настоящего классика!

– А что вы ещё написали? – с возбуждённым видом спросила она.

– Ну год назад написал «Обретённое время». Роман встретил успех. – Гриша и Маша еле сдерживали смех. Катя бесперебойно вертела головой: то на меня, то на Ульрика.

– Прекрасно!

– Где-то пять лет назад опубликовал рассказик «Старик и море». Наградили Нобелевской премией. – вошёл я в кураж.

– Постойте, я же читала его! Это же Эрнест Хэмингуэй написал?

– Это один из моих псевдонимов.

– Не может быть!

– Да.

– Так мы сидим с настоящим гением!

– Да.

– Он врёт! – вскочил с дивана Ульрик. – Он нагло врёт! Он не писал этого! – он тыкал в мою сторону пальцем.

– Малыш, – усадила его Катя длинными пальцами обратно на диван, – вечно ты всё портишь! Всегда больше всех знаешь! Но поверь мне, ты знаешь не больше, чем этот стол или та тумба! Не позорь нас перед людьми!

И она повернула голову в мою сторону, резко изменив строгость скул на простоту детской улыбки. Я ещё чего-то нагородил. Она смотрела на меня, как на Бога. Я и являлся в тот момент для неё Богом. Что-то высшее, которое всё может, но не любит распространяться о своих возможностях. В её карих глазах я разглядел животную страсть. Будь мы тут одни, она бы оттрахала меня до последнего колена. Ульрик ерзал на месте, он краснел по секунде. Его переполняла злость. Того гляди, задница прожжёт часть дивана.

– Я так рада, что с вами познакомилась… – она положила кисть на мою.

От этого Ульрик рассвирепел и притянул её к себе. Он бурил меня взглядом. С такими нужно быть начеку, подумал я, а то лишусь башки на раз-два.

– Я пойду, возьму ещё пиво, – сказал я.

– Да, конечно, в холодильнике, – сказала Маша.

Я закрыл холодильник, и тут на кухонном пороге показался Ульрик. Он быстрыми шагами приблизился ко мне.

– Слушай внимательно! – водил он у меня перед носом своими сосисками. – Это моя девочка! А не твоя, гондон! Если я увижу, что ты её кадришь! – он остановил свой палец. – Я тебя убью, *что-то на немецком*! *ещё раз*!

Он стоял вздутый, как воздушный шар. Кухня растворялась в испускаемых им импульсах говна. Слюни копились на краях его губ. Я же говорю – бульдог. Он оказался на пол головы ниже меня. Я видел, как его три волоска терялись в лысине. Похож на обиженную свинью. Ненароком обосрётся на ровно месте.

– Успокойся, малыш, – говорю, – я просто развлекаюсь.