Прошло около двух часов моего путешествия. Мне попался продуктовый. Судя по часам, он работает. Секунда или две, и я стою в винном отделе, выбираю красное, что подешевле, но не совсем. Нужно отметить начало странствия. Но взглянув на свои финансы, дешёвое вино – это роскошь. А я люблю роскошь. Схватил бутылку. За кассой стоял продавец не русской внешности. Маленький, коренастый, с вытянутом носом и бельмом на левом глазу. На бейджике я разглядел «Идибек Довлатов». Он играючи покручивал бутылку в руках. Я был единственный в магазине, поэтому он мог себе позволить побаловаться.

– Идибек, пробей, наконец, товар клиенту! – укоризненно прокричала, проходившая мимо женщина.

Он закопошился.

– Слущяй, – обратился он ко мне, перегнувшись через кассу. – Видел её? Натащяяяя… – протянул он, вздохнув. – Она здесь главная. А видищь ту? – он указал на кассиршу, – Тоже Натащяяя…И там, и там, и та – все Натащи. Заебали эти Натащи! Не вздохнуть, не пёрнуть от этих Натащь! – он говорил энергично и бойко, размахивая моей бутылкой. Меня это напрягало. Ведь он может разбить последнее дешёвое красное.

Я выказал сочувственную мину и сказал:

– Зато не трудно всех запомнить…

– Ээээ…Знаещь, лучщеби – Кати, а то эти Натащи заебали совсем! – его явно бесило полчище Натащь, окруживших его, а он бесил мою бутылку своими взмахами. Я начинал тоже ненавидеть Натащь!

– Идибек, да обслужи же клиента! – прокричала вновь женщина.

– Ээээ… – возмутился он, произнёс что-то на своём и пикнул бутылку.

– И можно вот этот блокнот, – указал я.

– Братан, зачем блёкнот, возьми тетрадь.

– Не, тетрадь неудобно таскать в заднем кармане, а блокнот в самый раз для стишков…

– Ты чё, писатель? – недоумённо спросил он.

– Дилетант… – говорю.

– Ээээ…Почему делитант? Писатель! По тебе видно…

– Как пожелаешь, – говорю.

– А как зовут? – он растянулся в улыбке.

– Кнут Гамсун! – с чувством собственной гордости ответил я.

– Не русский что ли?

– Норвежец.

– И чё, исвестный? Аааа?

– Весь мир читает! – моей бы гордости хватило Гамсуну.

– Брат, почему сразу не сказал! Дарю вино! и блёкнот тоже! Слушай, а оставищь автограф? – его улыбка выходила из орбит.

– Давай…А что написать?

– Напищи: «Довлатову от Кнюта!».

Я написал на вырванном листе блокнота: «Довлатову от Михалкина!» – и поставил подпись.

– Спасибо! – он запрятал лист под жилетку.

Я вышел из магазина абсолютно довольным. Откупорил ключом бутылку. А неплохо получилось, думал я, глотая содержимое. Мой первый автограф, и самому Довлатову. Пусть будет так. Чертовски неплохо! Знал бы, прихватил вино подороже. Я рассмеялся.

Глава 4

Я не знал куда отправиться. Наверно, в спонтанном путешествии, когда все вещи распиханы по чемоданам, краны перекрыты, мысли раздуваются, как мыльные пузыри, от эйфории в предстоящем, всегда так – самое трудное решить, куда двинуть. Но я не утруждал голову подобными размышлениями. Если путь будет длинным, то почему бы его не разбавить лишним деньком, проведённом в городе, который практически родной. Короче говоря, я разгуливал по Питеру, приглушая вино. Голова моя забита воспоминаниями, связанными с той или иной улицей. Приятно, иногда, вспомнить, как то было, и как того уже не будет.

Помню, как только переехал в Питер. Мне было 16. Признаюсь, сначала было страшновато ступать по Питерским улочкам. Мне почему-то казалось, что здешний народ отличается шиком на широкую подошву. Я думал, просто не впишусь в окружающую обстановку. Сильно лохматый для этого. Но позже я понял, что и лохматым в этом городе уготовлено местечко. Бедняки, серые куртки, яркие краски на мордах баб, педики, натуралы, словно и не уезжал со своей глубинки. Разве что, здесь я столкнулся с некоторыми больными: пижоны, благоухающие дамы, феминистки, пустозвонный акционеры, диванный политики, модники, блядские позеры. Последние начитались Ремарка и Джека Лондона, увидели парочку картин Ван Гога, знают никому неизвестных режиссёров, фоточки на плёнку, посетили Эрмитаж и думают, стали светилами культурной жизни, думают особенные, видят всё иначе. Этакие пульсирующие пятнашки в мёртвом поле. Но вся их особенность заканчивается на первой странице Ремарка. Пару раз я чуть не подрался с некоторыми из их расы, но думаю меня бы не поняли, если бы я у самого Казанского принялся колошматить аутистов. Всё обошлось смычной харчёй.

Но даже они не смогли испортить впечатление от города. Насколько помню, я сразу же прочухал, какими глазами стоит смотреть на культурную столицу России. Стеклянными. Культура без алкоголя – просто смех. Не помню имя парня. Что осело в памяти, так это его добрый, проникновенный взгляд, над которым нависали чёрные кудри. Он всегда ходил в кедах. Но имени, хоть убей, не помню. Не один десяток километров мы пробродили по Питеру. Мне кажется, мы все чертоги города обошли. Я всегда любил просто гулять. Мы пили дешёвое вино, ровно также, как я сейчас: глупо и беззаботно. И тёртая дорога проскальзывала под нашими подошвами. Ещё тогда я по достоинству оценил волшебность красного снадобья. С вином окружающие принимало игривые краски. От дома к дому сменяющаяся архитектура обретала смысловую начинку. Я словно начинал видеть глазами творца, который возводил эти здания. Я понимал всю грацию, каждую частичку выложенного узора. Длинные линии домов, вдоль канала Грибоедова, вдоль Фонтанки, под градусом, вытягивались к небу, скручивались у конца, как фон на картинах Мунка. Дороги расходились широкоугольной оптикой камеры, ровно также, как сьёмка Люка Бессона, будто мы смотрели в дверной глазок или сквозь замочную скважину. Красный смешивался с зелёным, туда приплетался серый, розовый. Дома переходили в общую палитру. Архитектуру оставалось макать в неё кисть и плавными мазками наносить на пустое место, как на полотно картины, возводя новое сооружение. Тот же Казанский терял грубость камней, перевоплощаясь в грязное желе, Спас на Крови из безвкусного скопления цветов, превращался в пряничный замок – так и хотелось откусить. И всё это благодаря вину. Божественный напиток! Мертвятина города по Достоевскому, пульсирующая в костях предков, соскальзывает на тёмное дно Невы. Питер нужно смотреть пьяными глазами. Иначе время в пустую. Я понимал Шнурова. Правда, Исаакиевский никак не меняется: его шпиль так и остаются неподвижным фалосом, вдетым в здоровенный презерватив. Тут ничего не исправишь.

Я шёл и улыбался. Всё видно ровно также, как 10, а может и побольше, лет назад. И дома тянуться ввысь, и Достоевский, и фалос, всё на своих местах. Не скажу, что я не гулял с того момента. Ещё как гулял. Ни один день не обходился без прогулки. Но чувства, словно забурились в глубокую нору. Легли в спячку на десяток лет. И теперь их пробило фонтаном. Ну ты и чудила, Марк, говорил я себе. Чем же ты занимался? Знаю! Просиживал жопу в квартирке, в надежде накропать какую-нибудь чушь. Ты же сам говорил: «Если есть надежда, значит ты обосрался». Говорил? А теперь, Марк, оглянись. Да кругом столько чуши, осталось достать блокнотик и оставить пару заметок. Взгляни направо. Вон, сидит старый мудрец с бородой Толстого и носом забулдыги. А левее от него. Только взгляни на эту спящую тётку с оголённой задницей. А посмотри, что у мудреца на картонке: «На гондоны». И это в центре, средь бело дня, чуть подальше когда-то жил Довлатов. Чистой воды литературщина. Ехала боком эта надежда, как её там. Я на невспаханном поле. Пора достать косу. Я улыбался всё ярче и ярче. Моё довольство не имело придела. Заговори со мной, и я наброшусь на тебя со страстными поцелуями. Вино хоть как-то усмиряло.

Я прохаживался по набережной. Посидел у Невы. Ветер обдавал со всех краёв. Он такой был радостный. То ли потому, что я рядом, я вижу его, то ли показать, что он видит меня. Не важно. Мы вновь встретились, как старые братья, и я готов распахнуть рубашку, и пусть он отбивает на мне чечётку. Резкое желание прыгнуть в воду. Но нет. Это перебор. Слишком много радости на пустом месте.