– Марк, – всхлипывала она, – Марк, не делай этого…пожалуйста, я тебя умоляю…Ты и Ева – для меня Всё…Пообещай, Марк…

Она уставила в меня кошачьи глаза. Её взгляд молил, слёзы самостоятельно заполоняли зелёные зрачки. Она смотрела в мои глаза с сильнейшей откровенностью, по силе превосходящий взгляд любого святого, повисшего на стене монастыря.

– Конечно, я вас не брошу…Конечно я никуда не уйду…Это моя очередная глупая затея…

– Обещаешь?…Обещаешь, что не бросишь?

– Обещаю…Я люблю тебя!

Она крепко прижалась ко мне, расцеловывая каждый сантиметр тела.

– Я тебя так люблю, – повторяла она, – так люблю…У нас всё будет хорошо, ты напишешь, правда напишешь…Я знаю…Я люблю.

Я опустил нос к её шее. Такой родной, такой любимый запах. Аромат её тела моментально успокоил мозг и вернул сознание домой. Дом, милый дом.

– Я тебя люблю, – вздохнув, сказал я, и так, и почувствовал, как мои слова легли лёгким грузом на её миловидные груди.

Алиса успокаивалась. Мы продолжали сидеть на полу, как два умиротворённых существа под ликом дешёвой люстры. Вокруг летала тишина и жёлтый свет тускнел на глазах.

Глава 2

Тени горшков с подоконника отражались на потолке в светлой области. В окно бил уличный фонарь и если прислушаться, то можно было различить его свербение. Алиса спала по левую сторону от меня. Её хрупкое личико пристроилось к моему плечу. Я не мог заснуть. Глаза отказывались закрываться. Потолок, как бесконечное полотно для воображаемых рисунков. Их можно стереть, и можно нацарапать по новой. Безграничная стёрка. Ева тихо посапывала. Я приподнял голову. Она так нежно спала с приоткрытым ротиком на своей кроватке, иногда она оближет губки, что-то ей не понравиться во сне, и она повернётся на другой бок, высунув из-под одеяла голые пяточки, такие же гладкие и цветущие, как она сама. Свет фонаря и ночная мгла придавали её пижаме в горошек голубоватый цвет, соизмеримый с отливом чистейших вод океана.

Ну, что, Марк, уткнувшись вновь в потолок, говорил я себе, опять нихера ты не смог. Нихера в тебе нет, Марк. Одни слова да слабые мысли. Да, ты их любишь, не можешь смотреть, как они плачут, ты, как загнанный в угол зверёк, помечешься и всё тут, конец всегда известен наперёд. Что сказал бы Хемингуэй, этот выжатый смельчак, а подумай о Сэлинджере, да он бы и не посмотрел в твою сторону. Да и похер, пусть не смотрят и не говорят, хер бы с ними! Но, твою мать, я же сам на себя порой смотрю с пренебрежением. Вот она, я подумал об Алисе, сильная женщина, хоть и на скажешь, завидев её хрупкое тело. Порой, мне кажется, она смогла бы пережить апокалипсис. Все бы подохли, как крысы, а она бы встала с голым торсом лицом к лицу к этому апокалипсису, и показала бы огромный фак, и пошла бы куда захочет, куда угодно её попке. Она тянет нашу семью и финансово и по быту. Да чего уж тут говорить, если бы не она, давно бы я оказался в жопе. Одно только стоит, что я совсем недавно узнал, чем сырокопчёная колбаса отличается от варёной. И как вообще я мог ей попасться? Может раньше я был смелее, рискованнее. Да, Марк, ты был таким. Тогда даже Бог позавидовал бы твой рискованности. Ты мог, мог решиться, а главное, умел это делать, как то полагается. Литература для тебя того, с растрёпанной стрижкой, худыми щеками и бегущими в даль голубыми глазами, казалась невспаханным полем, и коса в твоих руках сделает своё дело. Слов было немерено, и в каждом три сотни других. Ты, мать его, жил и дышал, как настоящий крестьянин дышит полевым воздухом. А теперь…Говно ты, Марк, теперь. Жопа с затвердевевшей коркой говна…Но ты их любишь и готов любить дальше даже, если чахнешь! Готов? Блядь, нет, конечно. Ведь любить можно и на расстоянии, тогда можно любить и по-настоящему. Я их люблю! И литературу я люблю! И себя я люблю! А кого больше – хер знает. Но я понимаю, что я должен что-то переменить, изменить свои условия обитания. Ибо, изменив – это на 50% приблизиться к великой вещи. А вторая половина образуется сама собой. Мать твою, да Рембо в свои 17 лет поставил всех на колени. А что ты в свои 30? Он пустил пьяный корабль в плавь по волнам, а ты его топишь, тупорылый ублюдок, топишь этот сраный корабль.

Алиса перевернулась на другой бок.

Твою мать! Да ведь я не только для себя пишу. Я хочу, чтобы Ева, повзрослев, сказала: «Пап, ты великий, я горжусь тобой». Да, безусловно в большей мере для себя. Памятник, хочу памятник. Не думаю, что я после этого плох. Я задолбался сидеть на шее у Алисы, пусть и она посидит на моей. Я возвеличу нашу маленькую семью. Я одарю и жену, и дочь всеми богатствами. Пора нам валить с этой однокомнатной коробки, одной из тысячи других коробок в муравейнике. Но тогда просто необходимо…Оправдываюсь? Да, твою мать, оправдываюсь. Что? и по оправдываться нельзя? Может мне нужно выйти на улицу. Может это, как глоток эликсира здоровья для меня. Я не виноват, что человек скорее предпочтёт умереть со своим памятником, нежели с родными. Это у нас в генах. Мы сами их построили. Я должен решиться. Либо сейчас, либо легче сдохнуть. На самом деле, это даже не столь про литературу. Я просто хочу выйти на дорогу. Пусть даже не получится великого. Просто выйти. Керуак вышел, чтобы найти новое слово, новую Америку, Буковски вышел на дорогу, чтобы выжить, я же выйду просто так. Просто хочу выйти. Сука, Марк, либо сейчас, либо вон с подоконника! Трусость оставь на потом!

Я аккуратно высунулся из-под одеяла. Окинул ночную комнату взором. Энергия влилась в ноги. Я, как можно тише, нацепил первые попавшиеся шмотки. Поцеловал Алису. Ещё раз. Подошёл к Еве. Она до сих пор сопела. Такая маленькая и такая хорошая. Я провёл пальцами по её пяточке. Она отдернула ногу. Я поцеловал её в ляжку, в плечо. Запечатлил напоследок её миловидное личико, белокурые кудри.

– Папа скоро вернётся, – сказал я тише шёпота.

Я взял паспорт. Нацепил ботинки, кепку. Признаюсь, ели держал слёзы в кулаках. Последний раз посмотрел глазами на спящих. И вышел, закрыв за собою дверь.

Глава 3

Я смотрел на себя в зеркало, расположенное в лифте. Внешность менялась на глазах. Зеркало отражало молодые очертания. В животе бурлило, как никогда, и даже это отражалось. Я переставал казаться самому себе высохшим гнилым яблоком. Ублюдочность цеплялась за верхние этажи. Та минута, что я спускался в лифте, отличалась некой магичностью. Словно беглый переход в новый мир, раскинувшийся на другом конце Галактики. Своего рода телепорт. Вот двери лифта распахнутся, и я ступлю на никем невиданную землю. Может первый шаг для меня станет последним. Оно и не важно. Главное, телепорт запущен. А я всё-таки неплох собой, скажу я вам!

На улице стояла чудесная погодка. Пробуждение дня сквозило в ржавых качелях, сто раз перекрашенных скамьях. Песок в песочницах затвердевел от будоражащего утреннего холодка. Восходящие солнце оставляло на тротуарах тени многоэтажек. Тёплые лучи ещё не совсем успело выйти из горизонта, и, потому небо разрисовалось в розовых красках, у краёв виднелось что-то напоминающее молочный шоколад. Так выглядит небесный пейзаж лишь в последние дни лета, и никак иначе. Это время года всегда легко отличить: утренний воздух пробуждает мурашки, нос дышит влагой так, что чувствуется роса, скользящая по скату травинок.

Я моментально вздохнул. Ощутилась свобода. Нет! Не это дурное слово. Другое, которого я не знаю, но оно точное есть, или, когда-нибудь появится. Непонятное чувство, сходное со словом «охренеть». Я взбодрился по щелчку, будто и не было прошлой ночи. Прикурил сигарету. И дым ложился как-то не так. Он как будто карабкался по ступенькам вверх, к самому Олимпу. Я слышал треск «Джарума». Большего мне не надо. Последний раз взглянул на своё окно, помахал рукой и отправился. Просто отправился.

Рядом с моим домом располагался пустырь, через него – железная дорога. Я вышел на рельсы. Я шёл распираемый в улыбке. За мной солнце. В зубах сигарета. И по бокам деревья с поющими птицами и звенящими насекомыми в сгустках травы. Вокруг тишина, которой следует насладится. Это я умею. Я щеголял, как самый радостный, как самый двинутый, по этой капиталистической тропе. Тропа напоминала путь к раю с чёрного входа.