Не решив, заходить в здание, или возвращаться в машину, Жора держал полуоткрытой тяжелую дверь.

На против него встал охранник в тёмно-синей форме и смотрел благожелательно, как смотрят работники правоохранительных органов на «своих» работников культуры.

– Холодно, между прочим. Заходите. Вы в основной фонд, или по спецзаказу работаете?

Обойдя охранника, Жора вошел в просторный холл.

В центре холла усиленно тёрла пол уборщица в синем халате, сапогах «прощай молодость» и с сердитым лицом. Мимо ходили с деловым видом женщины очень, очень среднего возраста, в юбках и махеровых кофтах времён забытого развитого социализма. Иногда их обгоняли девушки в кедах и кроссовках, одетые супермодно.

Обернувшись к охраннику, Жорик уточнил:

– А где дурдом?

Он недооценил акустику старого холла. Вопрос троекратно отскочил от холодных стен и рассыпался по помещению, разлетаясь дальше, по всему зданию.

Мимо проходящие женщины остановились, с радостью глядя на Жору.

– Дурдом прямо тут! – Громко объявила уборщица, громыхнув пластиковым ведром. – Вот он санитар-охранник, а вон пациентки бегают, шал-л-л авы.

Услышав привычный диалог, сотрудницы синхронно улыбнулись и пошли по своим делам, а уборщица продолжила тереть пол.

Охранник показал Жоре на письменный стол у входа, на котором лежала стопка бумаг и несколько ручек. Взяв верхний лист, он начертил длинную схему и, пока рисовал, заученно говорил текст поставленным, почти актёрским голосом.

– Не знаю, кто из советских литературных классиков написал о том, что психушка находится в «Белых столбах», но лет сорок архив мучают наездами и посещениями. А это совсем не тут, не в Белых столбах. Психушка находится на станции Столбы по курскому направлению, в Чеховском районе, отсюда в ста с лишним километрах.

– Ничего себе, крючок сделал. – Жора постучал пальцем по листку, на котором охранник нарисовал схему. – И как же мне ехать отсюда?

Дождавшись человека, желающего с ним общаться, а не пролетающего мимо со снисходительным кивком, охранник с удовольствием передал листок Жоре.

– Держи. А сколько ты на въезде дал? – Вопрос был задан равнодушным тоном охранника.

– Ничего не давал. – Жора внимательно смотрел на схему. Ему профессионально берущему чаевые, не хотелось выдавать собрата по взяткам. – Я просто так заехал. Сам через забор перепрыгнул. Спасибо тебе за внимание.

Пожав руку охраннику, Жора вышел из здания. Боясь замёрзнуть, он в три прыжка сбежал со ступенек, и оказался у машины.

– Эй! – Охранник у входных дверей улыбался. – А автомобиль ты в руках держал, когда через забор лез?

– Нет, – Жора открыл дверцу. – Она сама перепрыгнула.

Утром не хотелось вставать из больничной кровати, шевелиться и вылезать из-под тёплых одеял. Но заснуть всё равно бы не удалось. Нина в ожидании моего братца Толика копошилась с пакетами, укладывая вещи.

Встав, я увидела над раковиной заново повешенное зеркало, без энтузиазма взглянула в него. Радости отражение не доставило. Синяк расцветился дополнительными желтыми и зелёными оттенками, нижние веки подчёркивались фиолетовыми разводами. До распухшей переносицы было больно дотрагиваться, затылок глухо болел.

Зашедшая главврач Антонина Георгиевна привычно оглядела моё лицо, нажала на переносицу, отчего я заскулила обиженным щенком.

– Прекрасная картина срастания, – констатировала врач. – Приятно видеть. И вообще, ты Маша, в рубашке родилась. А уж как твоя сестричка Аня появилась вовремя с кровью, которой у нас хронически не хватает. В общем, выдюжишь.

Врач похлопала меня по плечу, и эхо похлопования отдалось в зарастающих рёбрах и внизу пустого теперь живота.

Антонина Георгиевна вышла, и я прилегла на кровать, успокаивая потревоженное болью тело.

Вот когда показывают по телевизору мордобои, они же, киношники и телевизионщики дурят людей! Это же так больно! Мордуют и мордуют друг друга, да ещё со смачным звуком, да по одному и тому же месту по пять-шесть раз. Дать бы такому режиссёру-постановщику три раза по башке, пусть ощутит на себе всю силу своего, извиняюсь за выражение, искусства.

Я бы ещё лежала и жалела себя, до выписки оставалось несколько часов, но неожиданно в палату ввалилась тётка в распахнутом запятнанном тулупе. Под тулупом топорщилась расстёгнутая вязаная кофта, под ней трикотажное платье модели «муж меня бросил тридцать лет назад».

На голове женщины пестрел разноцветный платок, второй серый пуховой, размером со столовую скатерть, она держала в правой руке. Тут тётку кто-то подтолкнул сзади и в палату, цокая по линолеуму копытцами, вошла здоровенная коричневая свинья. На толстой шее сверкал собачий ошейник в гранёных металлических заклёпках.

– Вот, – сказала тётка, глядя на меня и вытирая рукавом лицо. – Отдаю, меня зовут Полина. Откупиться у меня денег нет, а Хавронья у меня самое ценное, пусть теперь будет оторвыщь.

– Да вы что? – Я взмахнула обеими руками, с пальцами в гипсе. – Вы о чём?

Свернув на рукаве тулупа серый платок, чтобы он не волочился по полу, женщина облегчённо вздохнула.

– Хавронью тебе, Маша, отдаю. Буквально отрываю от сердца.

«Оторвыш» уселась на попу, вернее, задницу, и с любопытством оглядывалась. Я признала в хрюшке ту самую особу, что приходила к нам под окно больницы.

– Куда я её дену? В хозяйственный магазин?

Тётка меня не слушала. Она села на корточки и поцеловала свинью во влажный пятачок.

– Она такая умная! А красавица! – Кряхтя, тётка Полина встала с корточек. – Это за то, Маша, что ты меня в тюрьму не посадила.

Заявление было для меня неожиданным.

– Послушайте, не нужен мне этот роскошный подарок.

Оранжевый голос, хихикая, напомнил русскую пословицу: «Не было у бабы печали, купила баба порося». Тут же влез с комментариями бирюзовый голосок: «Французы говорят – купил козу, и понял, что до этого был счастлив». «Чё переживать-то? Пустить эту Хавронью на окорока, и никаких проблем, сплошная прибыль», – резюмировал Болотный, самый противный мой внутренний голос.

Пока я прислушивалась к своим мыслям, тётка накинула себе на голову пуховой платок и запричитала:

– Ой, ничеготочки ты не понимаешь, Маша. При тебе, да при братике твоём, а он ко мне, красавец-умница, три раза в гости заходил, Хавронья моя будет ухоженная и сытая.

Тётка с интересом оглядывала палату, Ниночку, и особенно Аню. Я пощёлкала правой рукой пальцами, привлекая к себе внимание. Тётка Полина повернулась ко мне.

– Не волнуйся, Маша. Деньги мне и Коля с Ирой дали, и братец твой. А только знаешь, Хавронья моя каждый час норовит сюда, в больницу сбежать. Неделю сюда бегает, как только на ноги стала. Взгляд у моей свиночки умный, я прям боятся её стала.

Задрав морду, свинья принюхалась и бодро засеменила в угол, где у нас в больничной палате хранились продукты. И тут же начала чем-то чавкать, шурша пакетами.

С кровати Анны раздался тихий голос.

– Маша, отправь Хавронью со мной, она теперь здесь жить не сможет.

– Вот именно. – Пришедшая тётка неловко застегивала тулуп. – Ещё благодарить будешь.

Пока я встала и выдёргивала из пасти хрюшки батон сырокопчёной колбасы, тётка Полина, толкнув дверь задом, сбежала. Тут же в палату заглянула медсестра Валентина.

– Слышь, Маша, я попрощаться заш… – Взгляд её остановился на Хавронье. – Батюшки светы, дожили! Нет, Машенька, ты ценный пациент, но хрюшка в палате – это перебор.

– Валентина, мне эту хрюшку только что подарили, и мы её увезём. А хочешь, возьми себе.

На секунду задумавшись, Валентина прикрыла за собой дверь и решительно замотала головой.

– Нет, Маша! У меня в хозяйстве свой собственный хряк имеется. Зовут Сашка.

– Большой кабанчик? – заинтересовалась Ниночка. – Задорого продадите? Мне бабуле нужен в хозяйство.

– Сашка – это мой муж. Двоих хряков в одном доме я не выдержу. – Сдвинув брови и вздёрнув губу с усиками, Валентина повысила голос. – Хрюшку из больницы убрать!