Во двор, в распахнутые ворота, вошла Любаша в старой шубке, выставив вперёд живот. Ещё несколько лет назад она в своей деревне так же ходила на вечерние посиделки, пряла в уголке, песни пела и всё прикидывала, кто будет её мужем. И коса у неё была одна, а не две и волосы не приходилось прятать под платки и шапочки.

Муж Ратибор попался хороший, работящий и ласковый, бил редко. Только вот в этом году как-то неудачно сложилось с запасами и есть в доме стало нечего. Скоро должна была окотиться зайчиха и тогда она могла бы отдать долг зайчатами, но месяц страсть как необходимо продержаться.

Обойдя снеговика у калитки, а затем девушек у костра, Любаша поднялась на крыльцо и прошла в сени. Перед тяжелой дверью в комнату вздохнула, набираясь решительности, и подняла глаза к потолку, взмолясь:

– Помогите мне, Берегини дома и Рода, не оставьте голодать с детьми.

Постучав, она сразу же открыла дверь, сделала шаг и встала.

Комната радовала глаз чистотой. Одетая для гостей Славунья доскребала стол, на который гости сейчас поставят угощения. В углу, сидя на убранной лавке, быстро щепили лучину[17] двое подросших погодков Славуньи – Славодар и Божидар. Рядом на полу сидел и бессмысленно смотрел на огонь в печи младший брат мужа, Неждан, богами обиженный. За занавеской у печи, на материнской половине, шептались свёкор со свекровью.

Особая гордость семьи – большой ткацкий станок, стоял занавешенными расшитыми рушниками, занимая половину просторной комнаты.

На гостью мальчики посмотрели неприветливо, не увидев в руках приношения. Только Неждан улыбался непонимающе и добро.

Оглянувшись на Любашу, Славунья прищурилась, отложила скребок.

– В долг не дам, сама вот гостей назвала, хоть детей сегодня накормлю. Илонег мой стесняется, ушел чистить овчарню.

– Милая соседушка, – Любаша прибавила в голос мольбы. – Мне бы хоть солонины кусок, я бы на три дня наварила, или пяток гусиных яиц, зайчиха у меня окотится на днях, мясом отдам.

Подойдя ближе к соседке, Славунья тихо повторила:

– Не дам. Утки-куры в зиму плохо несутся, и ты знаешь, я сама на сносях, тоже с утра до вечера есть хочу. Спроси у Ведуньи, она не откажет. Или у князей в долг, они обязаны помогать, у них закрома общинные, мы часть урожая отдаём на сохранение.

– Извини…

Ощутив прилив жара на щеках, Любаша развернулась, проскочила сени, перебежала крыльцо и, на бегу здороваясь с девицами и бабами, кого сегодня не видела у колодца, оказалась за воротами, на улице.

Стыдно признаться – была она на прошлой седмице у княгини Умилы, и та дала ей лукошко яиц и ведро проса. А раньше ходила к Ведунье и та, ворча, всё-таки выдала из общинных запасов две копчёных утки и ведро замороженных лещей. Но ведь дома муж, двое мальчонков, свекровь, дед и все они голодные. И она сама ест за двоих, скоро рожать. Идти просить по соседям ой, как не хочется… Неужели опять унижаться?

И тут острым глазом Любаша увидела княжеские сани в конце деревни. Это чей же дом? Надо же, тётки Снежаны. Что же княжич Гранислав там забыл? Любопытно, нужно навестить.

Перебежав мимо двух домов, держась в тени высоких сугробов, сметённых к заборчикам, Любаша оказалась совсем рядом, заглянула в раскрытые ворота. И тут её в сердце и, особенно в желудок, толкнуло чувство возможной удачи. На волокуше, которую она заметила только теперь, лежал оленёнок. Не освежеванный, не плоский от спущенной крови, а как живой. Значит, в лесу Васька не оставила требухи. А и действительно, такое расточительство можно позволить только летом.

Любаша с супругом старались не есть мяса, детям отдавали, хотя обоих с голодухи заносило от слабости. А сейчас так захотелось мясца! Аж до красных кругов в глазах, до выворачивания желудка и боли в кишках.

В доме всю птицу подъели, оставили только двух взрослых зайцев на развод и зайчонка, и каждый день смотрели на них голодными глазами. Младший сын Мотя орёт – детишек есть нельзя, так вы и меня сожрёте. А голод не тётка – и грызёт и мает. И если хоть кусочек мяса добыть, то какого же она наварит вкусного, с горохом, кислицей и чесноком, варева на два дня! И, может, хоть обрезанные кости дадут или требухи.

Замечтавшись, Любаша прослушала, о чем там договаривались княжич и Годя-Годислава, только поняла, что Гранислав звал Василису к себе в дом.

Вот разговоры по деревне пойдут! И ведь никто коме неё ничего не слышал. И завтра у колодца она первая всем расскажет о приглашении!

Сощурившись, Любаша внимательнее вгляделась… Надо же, в руках Васьки-охотницы красные сапоги, не в каждом доме есть такие, а тут сразу две пары… Василиса засунула их за пазуху и пригладила тулуп.

«О чём это я? – Опомнилась Любаша. – Пора идти в землю кланяться, в долг мяса для детей просить. Не упасть бы по дороге от слабости, не растянуться на наледи и повредить тяжелый живот».

С трудом дождавшись проезда мимом себя быстрых княжьих саней, Любаша вышла из тени и открыто поспешила по дороге на край деревни.

Зайдя во двор, Василиса и Годислава остановились, поджидая домашних. На том же дворе, темнел соседний недостроенный, без крыши, высокий дом. В темноте он казался особенно большим. Строить его начал ещё отец Васи, Богуслав, помогали ему братья Годиславы. Но когда супруг пропал в лесу, о доме и думать перестали. Не желая терзать себе сердце, Годя отвернулась от дома.

С крыльца сбежал Ведогор. За ним семенила тётка Домослава. Вышедшие чуть раньше близняшки Дива и Мила так и стояли на крыльце, щурились в наступающий вечер.

С заднего двора спешила бабушка Снежана. В обрезанных валенках, в домашней залатанной одежде, с тёплым платком на плечах, она походила на хлопотливую осеннюю лисицу – облезлую, но сытую.

Закидывая петлю низких ворот на устойчивый столбик, высокий и мощный Ведогор не отрывался от рассматривания оленёнка.

Обратно залегший на волокушу Сотя гладил ещё тёплого оленя. Ведогор, видя обрядовый непорядок, согнал сына с добычи.

– Кыш, негоже с убитым зверем миловаться, иди в дом, грейся, попей горячего взвара. – Он за шкирку снял с волокуши сына и шлепком отправил к крыльцу и тут же развернулся к племяннице:

– Добрая охота, Вася, добрая. Везучая ты, ты племяшка. А, может, как говорят в деревне, Богуслав тебе помогает? Оберег у тебя наследственный…

Тут дядя получил локтем под дых от Домославы.

– Не поминай зазря моего брата и говори тише, муженька. – Поправив на груди душегрейку, накинутую на тёплую домашнюю рубаху, Домослава прогудела. – Богов хвали, а не свояченицу. А вы чего встали, итит вас, ленивых? – Обернулась она к дочерям. – Нам свежевать, а вам на посиделки идти, прясть. Зима кончается, а у вас к Масленице мало обновок. Вы нищими хотите нас выставить, осрамить?

– Мама-батя, – первой, как всегда, затараторила Дива и, не переставая, теребила концы платка. – Ну чего мы туда-сюда на все сиделки-посиделки шастаем? Все наши парни об нас гляделки обглядели. Так вы же всё равно нас за них не выдадите, не отдадите. И чего их дразнить?

– Да! – согласилась Мила.

– А ну, молчать! – Ведогор погрозил кулаком, и дочери насупились. – А кто про вас, дурынд, славу по деревням разнесёт, что вы самые красивые и богатые? А? Как раз родичи тех, кто с вами на посиделках пряжу прядёт, сплетни придумывает. Идите в дом к ткачихе Славунье, ни руки, ни ноги, не отвалятся, набивайте себе цену.

Махнув в сторону двоюродной сестры, Дива с укоризной заметила:

– Батя, да ты вспомни. На Купалу Ведунья объявила Василису старшей, и ей первой идти замуж. А сестрица в супруги не собирается. – Обернувшись к стоящей на крыльце сестре, Дива чмокнула её в морозную щёку. – Да, Васька? Оставишь нас без мужей и детей?