– Хлебало-то подбери. – Тихо, не перебивая голосом рассказчицу Ванду, проговорил Итир. – За тобою ничего, кроме смазливой рожи да пару бортей[25] в лесу, а за Васей дом, хозяйство, приданого два сундука, перина, молоток и Годислава на посиделках хвалилась – железный плуг они сторговали, скоро привезут. Вот, помяни моё слово, в примаки мужика возьмут, чтоб из дома ничего не отдавать.

Слушая брата, Велемир улыбался.

– На Василису пока никто не обращает внимания. Я её первый завалю.

– Да завали хоть половину деревни, что ты уже делаешь. Мне нужна только Оня, а её даже на посиделки не отпустили.

– Из-за тебя и не пустили. Столько девок! А ты к вдове прикипел.

– Велемир, братец мой, – в руках Итира шевелилась стружка и когда она упала, пальцы держали ковш с конём-ручкой с длинной гривой и тонкими ногами. – День и ночь о ней думаю. Не только как телом утешаемся, а ещё как разговариваем с нею, мечтаем…

С сочувствием посмотрев на брата, Велемир весело вздохнул:

– Ой, наваляет нам её свёкор по мордасям. Ты сколько ложек нарезал?

– Я всё равно на ней женюсь, – тихо пообещал Итир. – Ложек только две, зато интересные.

– Вот, – Велемир выложил перед собою на полу ряд ложек. – Пока что они немного кривые, не то, что у тебя. Но буду править.

И он стал обтёсывать выемки и затылки ложки долотом, придавая им правильную округлость.

За разговором братьев наблюдала Болеслава. Девушка яркая, чернобровая и одетая богато, но постоянными резкими движениями и язвительными придирками, она вызывала к себе неприятие большинства ровесниц и парней. Она заранее ревновала любимого Велемира. Пальцы девушки быстро свивали нить, и веретено крутилось, постукивая по доскам пола. Сердце Болеславы билось от предощущения – не ей достанется горячий любовник, ненаглядный Веля, жизнь её, сладость её…

Кудели на прялках становилось меньше, а клубки нитей толще. И вот первую скамейку подтащили к столу и девицы, по указаниям Славуньи, стали делить творог и сыры, раскладывать пряники и пирожки на деревянных и глиняных блюдах, разливать из гостевых жбанчиков, составленных под столом, квас для девок и брагу для парней. Блюда заставили весь стол, и обилие еды поднимала настроение не хуже вина.

Первыми на угощение набросились дети, за ними потянулись парни. Девицы старались выглядеть сытыми и скромными, и неспешно принимали из рук Славуньи и Ванды куски хлеба и пряники. Дети хватали всё, что ближе лежало, парни налегали на кружки с брагой. Её разливал Велемир, в первую очередь, не забывая себя самого.

Проснулся Сотя, когда Итиру пришлось встать, и он сонно добрёл до стола. Дива тут же сунула ему в руки кружку с квасом.

– Пей, скоро домой.

– А что, песни не пели, и драки не было? – удивился Сотя и тут же успокоил себя. – Значит, я ничего интересно не проспал.

Перекусив, девицы затянули песню и самые смелые из них стали топтаться в центре комнаты, поглядывая друг на друга. Мало кому из девок придётся остаться в родной деревне, увезут, исключая кровосмешения с родственниками, но всё равно подросткам хотелось нравиться, веселиться и надеяться на будущую лучшую жизнь.

Наконец-то Итир достал свою дудочку и засвистел весёлую песню. Её подхватил муж Славуньи, Илонег, весь вечер просидевший у печи, стругавший кружки и ждавший, когда можно будет достать гусли и вдоволь наиграть песен.

Трогая дрожащие жилы на ясеневой доске, Илонег тонко пел слова древней песни и не замечал, как жадно на него поглядывали молодые бабы, и как ревнует Славунья.

Луна светила вполовину, облака постоянно наплывали на неё и на звёзды. Скоро небо заволокло и начал сыпаться сверкающий мелкий снежок.

Люба шла по наитию, чувствуя под ногами утоптанную дорогу, замечая сбоку валуны сугробов и дома, с редкими тусклыми оконцами из тех, что ещё не были задвинуты досочкой-ставней на ночь.

Неожиданно ноги в лаптях разъехались в том месте, где днём разболтались соседушки с вёдрами на коромыслах, и вода накапала скользкую лужу, став теперь наледью. Любаша упала навзничь, платок сбился назад, тулуп и юбки задрались, и она ощутила голой попой холод льда. Но главного, она не отпустила, прижав руки к груди – свёрток с ещё не застывшим мясом и уворованные кишки не выпали на дорогу.

Встав только с третьего раза, скользя и опираясь на сугробный вал, Любаша нащупала проход к дому. Боясь снова поскользнуться, она обняла чур[26] медведя в воротах, вырезанный её супругом Ратибором. Отдышавшись, пошла к крыльцу, щурясь от налипающих на ресницы снежинок и стараясь не наткнуться во дворе на детские санки.

Ночной мороз пробирался под юбку и за шиворот. Большой живот захолодел у пупка, и ребёнок недовольно толкнулся. Руки, так и не согревшиеся в рукавицах, скрючились, вспомнив ледяную воду.

Любаша тяжело забралась на крыльцо, толкнулась в первую дверь, в сени, и тут же плотно прикрыла её за собой, сохраняя тепло. Из овчарни послышался звук переступаемых копытец и вздох-фырканье козы. На ощупь пройдя тёмные сени и, открыв утеплённую мехом дверь, Любаша ввалилась в комнату.

Тяжелый воздух, надышанный мужем, детьми, свекровью, дедом и зайцами, показался родным и вкусным.

Одетый сразу в три рубахи Ратибор сидел у пустого стола, резал блюдо узором – завёрнутыми знаками солнца, волнами реки и облаками неба. Остающиеся щепки сметал к краю стола, для печи. Подсвечивали ему для работы сразу пять лучин со светца, смастерённого им из цельного деревца, с вырезанными змеями и цветами по стволу.

– Принесла чего? – Голодный взгляд свекрови, не перестающей прясть, был таким просящим, что у Любаши защипало в носу, и потекли слёзы сочувствия.

– Принесла, принесла мама. – Кладя свёртки с мясом и солониной на стол, она, вытерев рукавицей нос, подождала, пока свекровь отставит прялку, слезет с лавки и развернёт рогожку. Дождавшись счастливого вздоха, она вытащила из рукава третий свёрток. – Потроха отмытые. За хвылыночку[27] зажарятся.

И только после этого Любаша стала раздеваться.

Вешая тулуп и платки у двери, она рассказывала о событиях вечера. И об оленёнке, и о том, как его свежевали, и как в жертву принесли аж целую миску крови. Призналась в том, сколько уворовала кишок – больше, чем надавали. И, напоследок, прислонив ладони к боку тёплой коптящей в крышу печи, сообщила главное:

– Княжич подарил Василисе сапоги. Красные, с вышивкой. Две пары!

– Ого, – поразился Ратибор и отложил нож в готовое блюдо. – А за что подарил? Неужто наконец-то завалил Василису?

– Сапоги – это что? – Не поняла свекровь.

– Обувка это. Дорогая. Ты, мама, её никогда не видела и хрен когда поносишь. А я, когда ходил в поход за солью третьего года… – Начал объяснять Ратибор, но Любаша его перебила:

– И Васька подарила сапоги сёстрам! Берегини мои, как же я устала и руки отваливаются. Вода поначалу была тёплая, а скоро заледенела.

Не слушая невестку, старая Ясыня раскрутила второй свёрток. Вид парного мяса её обрадовал.

– Сейчас буду жарить и варить. Уже заполночь… – прислушавшись к внутреннему отсчёту времени, она убедительно закончила. – Уже можно!

– Вари, мамка, – согласился Ратибор. – Сегодня дрова колол, чуть не упал от слабости и мёрзну всё время. – Запахнув на шее старую шерстяную рубаху, он перевязал плотнее кожаный пояс. – Мужик на одной пареной репе, да мороженых яблоках всю зиму не выдюжит. – И тут он вскинул голову. – А чем расплачиваться Любаша? Домослава-то хрен задаром что даст, я ж её с детства знаю, сестра всё-таки двоюродная. Дров Домослава просила заготовить?