Однажды поздно вечером, когда спутники человека кто ужинал, а кто готовился ко сну, а сам человек в задумчивости бродил вдоль опушки леса, Арлекин преодолел свою робость и срывающимся скрипучим голосом задал вопросы свои. Человек обернулся к нему и слушал вполоборота, смотря немигающим взглядом своих стальных глаз на мнущегося с ноги на ногу собеседника.

Ветви елей нещадно хлестали по лицу Арлекина, вечерняя роса жадно впитывалась в деревянные его башмаки. Порою Арлекин выходил на петляющую просёлочную дорогу, порой сбивался с неё и шёл по зеленеющим травой ухабам, благоухающему ночными запахами летнему полю, снова выходил на дорогу и шёл дальше. Он шёл прямо, не разбирая пути, да и не было никакого пути, была лишь земля под ногами и деревянные ноги, отталкивающиеся от неё.

Ответ человека был прост и ясен, жесток и честен, как кинжал охотника, убивающий добычу. Человек говорил для людей, ибо сам человек. Человека заботят люди – единственные полноправные хозяева своей судьбы и жизни. Судьбы животных, растений и предметов, как неживых, так и оживших, ему неведомы и неинтересны. С брезгливым холодом смотрели стальные глаза человека на Арлекина. Говорить с ним, сказал человек, столь же нелепо и бессмысленно, что со скотом или камнем, если бы те по прихоти судьбы заговорили человеческим голосом. Сказав же это, человек отвернулся, предаваясь дальше своим раздумьям.

Вот так, думал Арлекин, цепляясь ногами за корни деревьев и спотыкаясь о камни, это была не прихоть власть имущих, отбраковавших меня за телесный недостаток, это не предрассудок толпы, отвергающей всё, что хоть на йоту выходит за её представление о нормальности.

Это закон этого мира.

Как Бог людей оставил их, бросив, как нерадивая мать, уставшая от голодного и беспомощного своего потомства, так и люди в злобе и мести своей за свою незаслуженную обиду, обошлись со мной и подобными мне. Но люди не боги, они слабы, мелочны и даже не хозяева дома своего. Им даже некуда выгнать нас. Им негде оставить нас на произвол нашей судьбы. Они делают вид, что мы мешаемся у них под ногами, что раздражаем их уже самим фактом своего неестественного существования, но это ложь. Они для этого и создали нас, чтобы мы не только гибли за их интересы, но, чтобы самые неудачливые из нас, бродили среди них, теша их самолюбие, наглядно демонстрируя, что есть существа более униженные, бесправные и презираемые своими создателями, чем даже они сами. Чтобы безнаказанно пинать, гнать и бесконечно унижать нас, внебрачных детей их разума и тайных сил природы, пока мы не сгниём среди разлагающихся отходов и дохлых крыс на вонючих помойках их городов и нам на замену не придут новые объекты для потехи их подлого самолюбия.

Не потому ли и Бог оставил их, что разглядел наконец их гаденькую сущность, а может, Он и создавал их не по образу и подобию Своему, чем тешат себя люди в неукротимом своём тщеславии, а в результате опыта по воплощению в живых существах всей мерзости и низости, что есть во Вселенной, а создав, в великом отвращении отвернулся от творений своих.

Будь же они все прокляты, будь проклят их жалкий тесный мир и пути их, куда бы они ни вели.

ГЛАВА 3

Гулкий удар в тамбурин, сопровождаемый кавалькадой звона колокольчиков, казалось, должен разорвать в клочки барабанные перепонки, но затих также внезапно, как и ворвался с варварской бесцеремонностью мгновенье назад в уши нечаянных слушателей.

– Увввважжжааааемая публика!!! Синьоры и синьорины! Достопочтенные жители нашего горрррода! – скрипучий голос Арлекина надрывно разносился над площадью с балкона театра.

Снова удары в тамбурин, и вакханалия звуков вновь обрушилась на задравших головы зевак.

– Желанные гости нашего горррода!

– И не очень желанные! – рядом грозно прорычал голос здоровяка Апидоро в чёрном плаще, состроившего комично-зловещую физиономию.

– Младые невинные девицы! – кричал Арлекин.

– И безвременно невинность утерявшие! – горестно взвыл возникший по другую сторону от Арлекина, весь в белом кружеве и выбеленным лицом Педролино, картинно воздев руки к небу.

– Почтенные отцы семейств и хррррранительницы очага!

– Шлюхи и рррррогоносцы! – прорычал свирепо Апидоро.

Педролино, как бы в приступе неутешимой скорби, закрыл ладонями лицо, и затрясся в неслышимых рыданиях

– Святые отцы! – надрывался Арлекин.

– И освящённые ими мальчики! – гремел Апидоро

При этих словах Арлекин снова что есть сил ударил кулаком в тамбурин, а Педролино отбросив всякую скорбь, визгливо захохотал и пронзительно задудел в дудку.

– Только сегодня, только для вас! Увлекательное представление! – кричали они уже втроём нестройной многоголосицей.

– Невероятное приключение!

– Любоовь! – трагически взвыл Педролино.

– Коварррство! – зловеще рычал Апидоро, свирепо вращая глазами.

– Непредсказуемый финал! – оглушительно кричал Арлекин. – Рррроовно в шесть пополудни!

– Мы вас расстроим, напугаем, развеселим вас тоже!

– А кто придёт без денег – тот получает в рожу! – тонким голосом проорал Педролино и захохотал.

Толпа внизу улыбалась, кто-то радостно улюлюкал, свистел. И в последний раз произведя адский шум с помощью ни в чём не повинных музыкальных инструментов, вся троица, весело гикая, скрылась с балкона.

Педролино тут же с размаху бухнулся в своё любимое кресло и ухватил мандолину. Но так и не забренчал, хмурился, нервно поглаживая струны. Полумгла, большей частью царившая в их общей каморке, обволокла его, хорошо были видны лишь поблескивающие глаза и желтоватые пальцы рук, поглаживающие инструмент. Апидоро толкался возле кухонного столика.

– А жрать-то сегодня вообще будем? – раздался его голос.

Привлечённый видом одной из кастрюлек, стоявшей в дальнем углу стола, потянулся к ней через бесчисленное количество плошек, тарелок, сковородочек и прочего кухонного скарба, изобиловавшего на столе, и конечно же, одна из плошек, содрогаясь от медного хохота полетела вниз, разбрызгав остатки утреннего соуса. Мальвина, стоявшая у узкого окна и недовольно теребившая фисташкового цвета платье, нахмурилась и ухватилась пальцами за виски.

– Да ты не лопнешь ли, друг милый, – взвилась недовольной серой молнией Коломбина, оттолкнула увальня и засуетилась, мириадами миниатюрных, но выверенных движений восстанавливая порядок в этой маленькой вселенной – расставляя, убирая, вытирая, перемещая, блестела карими своими глазками, тихо напевая что-то. Посуда отвечала ей в такт послушным звяканьем.

– Ведь ели же два часа назад…Ну вот же, вот…неужто до обеда нельзя…

Апидоро довольно урчал, усаживаясь за стол.

– Да что ты там возишься с ним, – подала голос Мальвина, – не помрёт. И вообще. Сам разлил, пусть сам и вытирает, ты что, служанка ему?

Арлекин, забравшийся с ногами на старый сундук, полный разноцветного тряпья, задумчиво смотрел за происходящим, прислонившись спиной к прохладной стене.

– Да и что ты вообще расселся, – недовольно продолжала Мальвина, – вам через четверть часа снова голосить.

Апидоро, усиленно чавкая, промычал в ответ что-то невнятное. Изумрудного цвета муха, с утра утробно жужжавшая под потолком, внезапно также решила подкрепиться и решительно спикировала к тарелке Апидоро. Немедленно отогнанная им, она оскорблённо ретировалась в сторону Педролино, но неудачно, избрав местом приземления его бледно-жёлтый лоб. Неточный шлепок не убил несчастную нахалку, но отбросил её вверх тормашками в угол комнаты в состоянии тяжёлой контузии.

– Вот именно, – присоединился к разговору Педролино, – через четверть часа.

– Как будто если не кукарекать эту чушь через каждые двадцать минут, а, скажем, через полчаса, зрителей станет меньше. Следуя этой логике, продолжил он, перебрав пару струн, если это делать через сорок минут, а не через двадцать, к нам придёт в два раза меньше зрителей. Ну а если раз в два часа, то мы будем веселить не почтеннейшую публику (последние два слова он произнёс явно пародийным басом), а чурбанчиков в оркестре, тараканов в партере и мух на галёрке.