Итог того вечера получился следующий – жертв не было, несколько десятков человек пострадали в давке и под копытами лошадей драгун, да у нескольких солдат остались ссадины и синяки от камней и палок. Король был в ярости и хотел предать Архиепископа суду, однако был отговорён своими советниками. Арест Архиепископа был бы вызовом Священному Престолу, а его благосклонность в предстоящей войне была нужна королевству. Вместо этого были приняты следующие меры. Несколько наиболее активных смутьянов были брошены за решётку и впоследствии помилованы Королём, а в Ратушу потянулась вереница из бедно одетых семей горожан. Характерной особенностью их было то, что в составе каждой такой семьи был миловидный юноша. В Ратуше их поочерёдно принимал судебный следователь предупредительный и внимательный. Тщательно записывая показания пришедших, следователь давал расписаться в составленном протоколе, а крестики неграмотных заверял, присутствовавший тут же королевский нотариус. Поговаривают, что, ознакомившись с протоколами допросов своих прихожан, Архипископ, ещё не пришедший в себя после сокрушительного фиаско своей авантюры, понял, что проиграл окончательно, и неделю не показывался даже ближайшему своему окружению.
О возникших в столице королевства беспорядках и роли в них Архиепископа, разумеется, стало немедленно известно в Ватикане, который прореагировал с обычной для него мудростью – промолчал.
*********************************************************************
Жар обессиливает, а обессилив, усыпляет, убаюкивает, успокаивает, ведёт по нескончаемой галерее снов и видений, где стеклянные стены, отражающие до бесконечности химер, проникнувших в тебя вместе с жаром, обжигающие, раскалённые, но через секунду от них веет ледяным холодом, и изнеможённое тело судорожно замерзает под одеялом, таким тонким, таким лёгким. Забиться бы под него, свернувшись дрожащей ящерицей, намертво заткнув даже микроскопические щёлочки, чтобы и воздух не мог проникнуть в потихоньку согреваемую пещерку. Забыться бы, закутавшись в ещё с десяток таких же одеял, превратив ложе в лоскутную крепость, неприступную для ледяного холода, яростно штурмующего её со всех сторон, но нет сил и потом этот жар, это невыносимое пекло, сжигающее тело изнутри, такое пекло, что хочется не то что сорвать с себя одежду вместе с раскалённым одеялом, хочется расчленить проклятое тело, поместив каждый кусочек в сосуд с ледяной родниковой водой или лучше в горный ручей, что стремительной прохладной струёй смоет этот невыносимый жар, принеся успокоение измученным членам.
Но нет сил. Ни на что. Лишь слабо шевелишься и подвигом будет уже перевалиться с бока на бок, найдя положение, в котором не так мучительно ломит тело и тогда возможно Боги станут милостивы и на какое-то время ты забудешься и увидишь зелёный луг, невероятно пахнущий радующимися солнышку травами. И ты идёшь по просёлочной дороге куда глаза глядят, гонимый людьми, избегаемый даже животными, один во всём мире. Но луг слишком зелен, мучительно зелен, невыносимо режет глаза его изумрудная пелена и только слышишь далёкий, откуда-то сверху доносящийся глухой голос:
– Уберите свет. Ему нужна темнота.
И вот серая городская площадь. Шумная, многоликая и многоголосая ярмарка затягивает, закручивает в своём водовороте, требует, мнёт, швыряет тебе в лицо яркий товар, атласный лоскут, пахучий сыр, обволакивает тебя густым запахом хлеба, жмыха, навоза, пота людского и лошадиного, оглушает криком. Отчаянно кричат зазывалы, шуты пляшут и тащат в свои балаганы, звонко хохочут ярко выряженные девки, предлагающие свою плоть, упругую и усталую.
Но чуть в отдалении, на окраине площади, иное. Молча стоит толпа, молча стоят краснорукие гончары, купцы, два писаря из Ратуши, крестьяне, приехавшие в город по нехитрым своим делам, несколько дворян в нарядной одежде, ярко отливающей благородными насыщенными цветами, стоят нищие, обыватели, приезжие. Посредине толпы стоит человек, он сед, высок, его лицо покрыто сетью тонких морщин. Несмотря на возраст, в его движениях лёгкость и сила, голос резок, но не неприятен, чувствуется сильный акцент иных, северных стран, где солнце скудно, где камни покрывают землю, делая трудным хлеб человеческий. Где усталые люди говорят через силу, перекатывая языком тяжеловесные свои слова и вымученные истины.
Человек говорит толпе о жизни и смерти, о Боге и человеке, о лжи и истине. Человек говорит, что люди покинуты и одиноки так давно, что уже и забыли об этом и ждут спасения, но дожидаются лишь могилы.
Человек говорит, что люди – это слепые котята, тычущиеся голодными ртами в пузо матери, но мать их мертва и не вскормит их. Так раскройте же глаза, говорит человек, оставьте мёртвое земле и не просите у смерти жизни. Встаньте на ноги и возьмите себе своё, ибо некому его дать вам.
Человек говорит, что как нельзя взрастить хлеб, не испачкав рук землёю и грязью, так нельзя взрастить душу свою в келейной чистоте святош. И лгут те, кто оскопляет природу человека и грозят возмездием лишь за то, что человек есть человек, ибо мы покинуты и нет иного воздаяния кроме того, что сами себе воздают люди.
Человек говорит, что держать дикого зверя в клетке на потеху публике – ужасно и горе, когда он вырвется. Держать же человека в клетке суеверий, связывать члены его патокой лжи и обмана, заставляя его дышать в полвздоха, кричать в полкрика, видеть этот мир в полглаза – величайшее преступление, достойное смерти.
И когда человек говорит об этом, холодный взгляд серых глаз его становится острым, как бритва цирюльника, как две стальные молнии, глаза его пронизывают толпу, внушая трепет и благоговение.
Человек говорит – не идите за мной, ибо я не знаю вашей дороги. Но прежде чем искать её, очистите уши и глаза ваши от грязи и тогда вы увидите мир, где:
– дышат полной грудью,
– кричат до звона в ушах,
– где прямо смотрят в глаза любви и ненависти, горю и радости, жизни и смерти,
– где ваша дорога пылится в ожидании вас.
Найдя себя, человек уже не одинок, говорит он, но не нашедший себя – всё равно, что бочка без дна – сколько не вливай в неё, ничто не задержится. Так и человек, себя не нашедший – впустую время и жизнь текут через него, не оставляя в нём ничего, кроме разводов да потёков.
Человек говорил, потом он молчал и смотрел на людей, потом говорил вновь и вновь, а затем, развернувшись, шёл прочь, шёл пыльными просёлочными дорогами и лесными тропами к иным городам, деревням и площадям, и люди шли за ним и слушали его. И многие, устав идти, отставали, а новые прибивались и слушали человека и спрашивали его и вновь слушали. И влекомый неведомым ранее чувством приподымаемого занавеса тайны, в предвкушении ответа на вопросы, не дававшие ему покоя, Арлекин следовал за ним. Скрывая личину свою под плащом, живя мелкими базарными кражами и прирабатывая при случае носильщиком, он шёл за ним по пятам неотступно. Робко, вдалеке от человека и шедших за ним, приближаясь к нему лишь в толпе, где люди внимали лишь его словам и не обращали внимание на инородное существо, затесавшееся среди них.
По сути, думал Арлекин, если человек прав, то положение людей не менее печально нашего. А, возможно, и более печально. Покинуты ли они Создателем или нет, но люди и Он существуют в разных мирах, и Он недостижим для них. Они как дети, запертые в комнате под присмотром лукавой нянечки, присматривающей за ними в дверной глазок. Они как крысы в клетке преодолевают искусственные препятствия к пище, сотворённые внимательно следящим за ними натуралистом. Они если и могут видеть Его, не понимают, что они видят. Они могут спросить Его, но, если и услышат ответ, не разберут Его речь. А если человек прав и Он давно покинул их? И если в замочную скважину за ними давно уж наблюдает лишь равнодушная Вечность? Что тогда?
Но главный вопрос, мучавший Арлекина, был иной. А что же он сам тогда? Если Бог – это тот, кто сотворил тебя, то Арлекину и иже с ним сказочно повезло – они живут среди своих богов. Им не нужно ломиться в жуткие двери вечности, не зная, вошёл ли ты в них или это химера твоего собственного воображения. Но если люди есть боги в мире деревянных существ, то отчего же они гонят их и пренебрегают ими? Ведь они созданы ими и для них. И если он отвергнут людьми, то в чём же смысл его бытия, и кто же об этом должен знать, если не люди, его создавшие? Что же требуют молчаливым презрением от него люди, отказавшие ему даже в праве погибнуть за них? Где его путь? И за какие грехи ему людьми уготована пытка неведения?
