Доктор быстро писал гусиным пером, иногда задумываясь и покусывая палец. Арлекин медленно одевался, оглядывая лабораторию Доримера, пыльные стеклянные колбы причудливых размеров, соединявшиеся трубками тонкого стекла, баночки и реторты с разноцветными жидкостями, рассыпанный в аккуратном жестяном лоточке серый сухой порошок.

– Так, – доктор поднял глаза на Арлекина и застыл по своему обыкновению, уставившись неподвижным взглядом в прямо в глаза деревянному пациенту. – Ты. Продолжай мазать, чем и мазал. Два раза в день.

Арлекин кивнул.

– Воды избегать, – продолжал доктор высоким тихим голосом с хорошо заметным акцентом, – как минимум три недели.

Арлекин снова кивнул.

Доктор опустил наконец взгляд.

– Иди.

Бредя по длинным коридорам в свою каморку, Арлекин думал, как же, доктору, да и не только ему, наверное, странно и дико видеть иную жизнь. Зародившуюся не в утробе другого существа и не от плоти его, а из ниоткуда, из мёртвой плоти растения. Молния породила огонь и люди бережно передают этот огонь от факела к факелу и видят, как огонь порождает огонь.

И вот вдруг один из факелов загорается сам, без прикосновения к другому факелу, без таинства сопричастности к этой бесконечной эстафете.

И ясно всем окружающим, что несмотря на то, что огонь тот внешне не отличим от любого иного, он всегда будет чужим и всегда будет иным для мира, в котором огонь – это всегда порождение молнии.

Но этот огонь не молния и не от плоти её! Он появился неведомым миру образом и его свет режет глаза и умы всех вокруг, и как же всем будет легче на сердце, если огонь этот, выбившийся из стройной анфилады связанных друг с другом огней, наконец погаснет. Проходя по коридорам театра, Арлекин слышал за окнами шум города, мельком видел площадь, снующих людей, неторопливая, крикливая и суетная жизнь столицы шла своим чередом за стенами их приюта.

"Ну что же, – думал Арлекин, – во всяком случае, мы им пока что нужны. Мы раздражаем, мы презираемы и мы ненавидимы, это очевидно. Но сильные мира сего столь же равнодушны к участи деревянных существ, как и суевериям и инстинктам толпы, и мы под защитой. Однако что же будет, когда нужда в нас иссякнет? Если завтра наше существование начнёт приносить больше обременения чем пользы? Если выяснится, что деревянное войско слишком быстро сгорает в пламени боя? Если наши шутки и кривляния осточертеют и перестанут смешить их? Что же тогда?"

*********************************************************************

– Прррошёл я сорок битв и войн! Но в сердце я срррражён тобой!

Апидоро в парадном гвардейском мундире, усердно пуча глаза и припав на одно колено, простирал руки к Мальвине, наряженной в пышное, фисташкового цвета платье, томно обмахивающейся веером.

Зал был полон, десятками свечей горели люстры, сцена скрипела под деревянными ногами актёров. В ложе канцлера доброжелательно поблёскивал монокль, мерно покачивались пара дамских вееров. На мгновение черной тенью в ложе возник силуэт Манджафоко, почтительно наклонившись к канцлеру, он что-то бубнил через бороду. Монокль кивал и, повернувшись в сторону силуэта, что-то коротко ответил.

– О, Изабелла, будьте же моей! Отдайте руку мне и сердце поскорей! Без Вас бессмысленна, уныла жизнь моя, до самой смерти Вас лелеять буду я!

При этих словах Апидоро с глухим стуком ударил себя в грудь и приник ртом к руке Мальвины. Та же картинно отстранилась и жеманно прикрыла ладонью лицо. Монокль, тускло блеснув отражением неровного света свечей, повернулся к чёрной тени хозяина театра и вновь что-то коротко сказал. Сказанное, видимо, было шуткой, ибо Манджафоко немедленно захохотал низким басом и отступил назад, полностью растворившись в темноте ложи.

Грянул оркестр, и невидимые уродливые музыканты выдували из медных труб и флейт мелодию увертюры, смычки выпиливали из скрипок плач и хохот, гулко стучал барабан.

Арлекин сидел за кулисами на старом барабане и через щёлку смотрел за происходящем на сцене и в зале. Твёрдые пальцы аккуратно опустились на его плечи.

– Ну что там? – Коломбина как всегда юркой тенью прошмыгнула незаметно, хихикнула, взглянув через плечо Арлекина на сцену.

– Да так…вроде бы нормально всё…Не более четверти часа уже.

Арлекин повернул голову, но Коломбина уже ускользнула в дальний угол кулис, что-то перебирала в темноте, потом вынырнув, пританцовывая, вновь подошла к Арлекину и, взглянув на сцену, снова коротко залилась смехом.

– Ты что?

– Бар-Абба с такою нежностью на канцлера смотрит, что боюсь, если так дальше пойдёт, следующий спектакль мы будем играть на их свадьбе. Шалунья снова прыснула со смеха, прикрыв рот рукавом.

– А Мальвина в этом платье похожа на недозрелый огурец. И кстати…через две недели КАРНАВАЛ! – восторженно прошептала она ему в самое ухо.

Арлекин улыбнулся и открыл рот, чтобы ответить, но его собеседница уже удалялась, тихо шелестя платьем и что-то напевая себе под нос.

– Ах, Капитан, умерьте пыл и страсть! – раздался со сцены мелодичный и чистый голос Мальвины.

– Не суждено женой мне Вашей стать…Отцом я Панталоне отдана, ведь он богат…а я, увы, бееееееднааа….

При этих словах Мальвина пала на колени и, закрыв лицо руками, затряслась в неслышимых рыданиях. Зал взволнованно зашумел, но барабанная дробь решительно заглушила ропот.

– Ах, Панталоне, ты бессовестный старик!

Апидоро, отпустив возлюбленную, решительно переместился к краю сцены, грозно и тяжело топая ярко начищенными ботфортами и сжимая увесистые кулаки.

– Сорву с тебя, повесы старого, парик! Когда проткну тебя я шпагою насквозь, твоё я чучело повешу там на гвоздь!

Грозно рыча и бешено вращая глазами, Апидоро простёр руку в направлении горевшего жёлтым светом декоративного окна картонной стены увитого плющом дома.

По залу прокатился одобрительный хохот, некоторые зрители свистели. Из общей многоголосицы восторга, в качестве соло выделялся визгливый кашляющий смех, Арлекин узнал его, это был постоянный посетитель их представлений – несколько неряшливо одетый жизнерадостного вида толстяк, занимавший всегда одно и то же место в первом ряду слева и оглушительно хохотавший к месту и не к месту. Арлекин с первых выступлений приметил его и не уставал удивляться странному чувству юмора этого зрителя. Казалось, что, смотря на сцену, он смотрит некое другое представление, не видимое другим, и его участие в общем веселье – не более чем совпадение, поскольку через несколько минут он мог точно так же весело хохотать в тот момент, когда остальные безмолвствовали или, более того, сопереживали героям спектакля.

– В аду сгорит твоя поганая душа, к чертям богатство, пусть в кармане ни гроша!

И выхватив из ножен саблю, Апидоро с такой изумительной ловкостью и скоростью стал вращать её над головой и вокруг себя, что, казалось, вокруг него возникло переливающееся серебряное сияние, словно в некоем коконе, сотканном из сверкающих стальных молний, он неутомимо вращал кистью, подобный древнему богу войны. Бурная овация смешалась со звуками бравурного марша, свист, аплодисменты и топот зрителей аккомпанировали рёву труб, оглушительной барабанной дроби, словно окутывавшей зал дымным пороховым запахом битвы, и мерно бились друг о друга медные тарелки, сталкиваемые невидимыми неутомимыми руками. Сабля же Апидоро, описав очередную сверхъестественной красоты траекторию вокруг его тела, столь же внезапно, как и появилась, исчезла в ножнах, а её владелец, яростно крикнув: «Берегись, Панталоне!!!», сделал обратное сальто и с оглушительным стуком приземлившись на сцену, поклонился и устремился за кулисы под громовые аплодисменты и рёв оркестра. Вслед за ним поспешила и Мальвина, сделав на прощание изысканный реверанс.

Ворвавшись за кулисы, Апидоро, слегка оттолкнув Арлекина, сразу бросился к кувшину воды, что стоял на столике в углу и начал жадно пить, запрокинув голову. Парадная фуражка с высоким кивером шлёпнулась на пол, и струйки воды стекали на его мундир. Мальвина присела с другой стороны столика, морщилась, фыркала, недовольно разглядывая рукава своего платья, перебирала пальцами оборки, потом раздражённо вздохнула и с видом полного безразличия уставилась в стену, увешанную мечами, щитами, алебардами и прочими атрибутами военного ремесла.