В то же время на сцене Педролино в длиннополом старомодном сюртуке и потёртых голубых рейтузах с ярко-бордовой заплатой на заднице, усердно гнусавя и шепелявя, представлял публике коварного богача Панталоне. Публика негодовала и освистывала старого негодяя и сластолюбца, решившего отравить отважного Капитана. И лишь с первого ряда был слышан неутомимый привычный хохот. Рассматривая происходящее на сцене, Арлекин услышал за спиной смех – Коломбина, незаметно прошмыгнувшая в их компанию, что-то энергично шептала на ухо Мальвине. Та же, отбросив прежнюю свою хандру, весело смеялась, сверкая в полутьме голубыми своими глазками.

– Да верно ли это? – Мальвина, усаживаясь поудобнее, поджала под себя ноги.

– Да уж вернее некуда, коли сам Бар-Абба сказал, зачем ему обманывать?

Напившийся воды Апидоро лениво повернулся в сторону девиц.

– Ну что там у вас? Неужто новые тряпки на платья выклянчили?

– Вот дурак, – обиделась Коломбина.

– Кааааарнавааааал! – торжественно сообщила ему Мальвина и расплылась в улыбке.

– Я сама слышала, как Бар-Абба говорил, что приглашает канатоходца и факиров, сомнений нет! – многозначительно подтвердила Коломбина.

Поглощённый мыслями о предстоящем карнавале, Арлекин играл рассеянно, то несколько запаздывая с репликами, то напротив, опережая ход событий. Впрочем, спасала импровизация, которая отнюдь не возбранялась в театре синьора Манджафоко, особенно если бывала удачной.

– О милый, милый мой Бригелла, – стенала Коломбина, сжимая руки Арлекина, – в отчаянии глубоком Изабелла. Проклятый Панталоне Изабеллой овладеет…

– Уйми печаль, прекрасная Фантеска, – со страстью в голосе отвечал Арлекин, – ещё до алтаря твоя хозяйка овдовеет.

И обняв возлюбленную, он нежно припал ртом к тёплой отполированной щеке Коломбины.

Заиграл оркестр, и Арлекин краем глаза видел, как усердно дует в медную блестящую трубу музыкант, смотря в пустоту своим единственным, слепым, немигающим, неправильной формы глазом, привычно сжимая инструмент беспалыми культями.

**************************************************************

Карнавал играл в жизни столицы немалую роль. Окутывая город разноцветной пеленой масок, фейерверков, нарядов, пленяя горожан и гостей города нескончаемой чередой уличных представлений, круглосуточной круговертью праздника и веселья, он неумолимо ломал привычный размеренный и выверенный словно в лавке часовщика, ход жизни столицы. И даже Церковь, непреклонный страж строгости нравов и неизменности традиций, временно отступала, вынужденно признавая традицией и полный, хоть и временный, отказ от всех устоев и правил. Но надо сказать, что эти семь дней Карнавала, эти семь дней безумного веселья и хмельной вакханалии имели существенное значение для казны, а также карманов торговцев и комедиантов. Винные лавки, кабаки, закусочные и трактиры не закрывали свои двери ни днём, ни ночью, постоялые дворы были переполнены, и скаредные старухи набивали свои перины золотыми монетами, отчеканенными всеми коронами Европы, сдавая гостям города каждый угол своих закопчённых лачуг. Магистрат еле успевал выдавать патенты на уличные выступления и представления артистам, съехавшимся со всех окрестных городов и стран. Но конечно же лучшие места задолго до прибытия чужеземцев были забиты местными фиглярами, ибо знание того, когда именно состоится празднество, дорогого стоило, причём в прямом смысле этого слова, и было доступно лишь тем, кто не отличался скупостью в общении с чиновниками Магистрата.

Манджафоко, разумеется, не мог остаться в стороне, и его права на выступления на самых оживлённых площадях были закреплены патентами. Деревянные актёры трудились, не покладая рук – одно выступление сменяло другое, играли в театре, на площадях, играли везде, где только умудрился получить разрешение их пронырливый хозяин. Артистов не хватало и Манджафоко привлекал их со стороны, оказывая им протекцию и предоставляя им право выступать под именем своего театра, не безвозмездно разумеется, но куш был таков, что канатоходцы, шпагоглотатели, факиры и шуты соглашались, не раздумывая, на условия предприимчивого отставного корсара.

Однако будучи в самом центре буйства праздника, подопечные Манджафоко не были его частью. Деревянным существам было строжайше запрещено покидать пределы театра, за исключением выступлений на площадях. Одно дело лицезреть на сцене деревянное создание и потешаться, другое дело разделять с ним радость и веселье, чувствовать чужеродное существо равным себе, имеющим такое же, как и ты, право на маленькую часть общего праздника. Праздника людей. Неизвестно, как поведёт себя пьяная толпа, а рисковать зазря своим имуществом не имеет смысла. Так рассуждал Манджафоко.

Площадь Людвига Свирепого была переполнена. Толпа оживлённо бурлила, кто-то уже надел маски в предвкушении ночного разгула, кто-то, не дождавшись апофеоза праздника, уже был мертвецки пьян. Торговцы, мещане, аристократы, приезжие, карманные воры, иностранцы, публичные женщины, мастеровые – все смешались в весёлом многоголосии и безумном калейдоскопе разноцветных нарядов. Несчастным актёрам приходилось натужно орать, отчего казалось, что действие спектакля происходит в каком-то диком исступлении всех героев, постоянно находящихся на пределе нервного напряжения. Со стороны это могло бы показаться безумием, но напротив, опьяняющее бездумное веселье толпы, предвкушающей ночной разгул, странным образом гармонировало с исступлёнными воплями, доносящимися со сцены. Люди, пришедшие на короткий срок забыть, кто они, забыть о насущном хлебе, бедах, горестях, заботах, забыть о себе самих, восторженно внимали абсурду происходящего, пьяного смешения чинов, званий, состояний и полов. И яростные крики деревянных существ лишь придавали происходящему новые оттенки весёлого безумия, заставляя ещё глубже погружаться в пучину празднества.

Артисты торопились, непрерывная череда спектаклей, представлений, валила с ног, и, хотя энергия происходящего бесшабашного веселья передавалась и им, провоцируя, взвинчивая и придавая им сил, как раз сил почти не оставалось, хотелось, как можно скорее покончить со всем.

– Что ты тут делаешь, и Изабелла где?! – блеющим старческим голом орал Педролино.

Арлекин, весь завёрнутый в чёрный плащ и в полумаске, подпрыгнул и, внезапно выхватив из-под плаща дубинку, лихо взвизгнул и со всего размаха обрушил своё оружие на голову Педролино. От удара Педролино нелепо повалился на спину, перекатился на живот и пополз на карачках от Арлекина.

– Что ищешь, крошка потерялась в бороде?!

И под хохот публики Арлекин отвесил пинка несчастному, отчего тот растянулся на сцене, как лягушка.

– Чего ты хочешь, на кошель возьми, дружище! – умоляюще блеял Педролино.

– Дружище?! – под улюлюканье публики хохотал Арлекин, – а вот под зад не хочешь сапожищем?!

И снова пнул несчастного, а затем осыпал его градом ударов палкой.

– Тебя, злодея, любострастца, проучу! За Капитана смерть тебе я отомщу! – злобно кричал Арлекин, осыпая потешно барахтавшегося и охающего Педролино градом ударов.

– Не убивай, клянусь, ни в чём не виноват! – визгливо кричал Педролино, вновь пытаясь на четвереньках уползти от своей участи.

– Хороший ты пинок получишь вновь под зад!

И, демонически захохотав, Арлекин незамедлительно исполнил своё обещание.

– За подлое убийство, за стяжательство, за горе – тебя склюют вороны в чистом поле! – кричал Арлекин, в такт отбивая палку о несчастного.

– Куда ползёшь ты, как раздавленная кошка?! Тебе, коварной шельме, проломлю я бОшку!

И получив яростный финальный удар по голове, Педролино наконец растянулся на сцене и, закатив глаза, громогласно захрипел под восторженную овацию публики.

*************************************************************

– Кто веселился, не скупись, грошом с артистом поделись!

Деревянные артисты ловко лавировали в море публики и ловили шляпами монеты, сыпавшиеся, как звонкий град со всех сторон.