По выздоровлении, Арлекин приступил к работе. Манджафоко присматривался к новичкам, поэтому в начале Арлекин выполнял не сложные работы по хозяйству. Несмотря на то, что работа была чёрная, Арлекину она нравилась – самые тяжёлые задания приобретали иную окраску от ощущения себя винтиком – пусть маленьким, но необходимым, большого и сложного механизма. Впервые после времени отчуждённости от мира и ощущения абсолютной ненужности, он ощутил себя тем, чем ощущал себя в казармах мастера Иосифа – носителем некой миссии, не бессмысленной соринкой в безбрежной реке жизни, а частью чего-то большего. Его существование вновь приобретало желанную осмысленность. Он колол дрова, носил воду, собирал и разбирал декорации, но особенное удовольствие ему доставляла работа посыльного. Будучи смышлёным, он быстро научился ориентироваться в хаотической клоаке городских улиц, площадей, переулков и тупиков. Точно и в срок доставляя по назначению пакеты, письма и бандероли, он ощущал себя ловкой шестерёнкой, неутомимо вращавшейся в сложной гармонии гигантского часового механизма. Шестерёнкой маленькой, но важной, пусть незаметно, но образцово выполняющую предначертанное ей и обеспечивающей бесперебойную работу всей механики.
Кормили в театре достаточно хорошо, хотя и несколько однообразно, однако голодным никто никогда в нём не бывал и даже прожорливый Апидоро не мог не признать, что хозяин не экономит на их животах. Надо сказать, что положение деревянных обитателей театра не было равным, у каждого была своя роль, в соответствии с которой он получал и свою долю уважения, славы и иных преференций.
Самым низшим классом обитателей театра были подсобные рабочие, состоявшие из кукол, не способных ни к ремеслу артиста, ни к музыке. Кроме того, в этот класс входили и новички, подвергавшиеся испытанию, как и Арлекин. Они ели самую простую пищу, одевались в грубые и прочные робы, для сна им была отведена часть подвала с одним огромным деревянным топчаном на всех.
Чуть более высокую касту представляли собой музыканты. В результате неизвестной игры природы, зачастую наиболее выдающимися музыкальными способностями обладали выбраки, наименее удавшиеся Карло. Обладая пугающей внешностью, часто безглазые, безносые, с корявыми, непропорциональными конечностями, очень часто слабоумные, они не были талантливыми музыкантами в человеческом понимании. Но по неизвестным человеческому разуму причинам, они были весьма восприимчивы к ритму и нотам и легко обучались игре на музыкальных инструментах. Будучи способными запоминать и воспроизводить несложные музыкальные композиции, они были весьма полезны театру. Питание их было чуть более разнообразным, чем у рабочих, и более нарядной была их одежда. Жили они отдельно, как правило, были не общительны и мало контактировали с остальными обитателями театра. Оркестровая яма была надёжно закрыта от зрительного зала, не только для того, чтобы оградить нежные сердца зрителей от внешнего вида музыкантов, часто напоминавших обитателей Преисподней, сколько для того, чтобы зрительское внимание было в большей степени поглощено происходящим на сцене, чем завораживающим зрелищем отвратительных уродцев, усердно служащих Эвтерпе.
Несравненно более высокую ступень занимали актёры. Получая весьма разнообразное питание, они одевались в разноцветные наряды, жили в комнатах с двухъярусными личными кроватями. Также немаловажным было то, что именно эта высокая каста обитателей театра обладала правом на собственное мнение, и к мнению актёров зачастую прислушивался сам Манджафоко.
Однако наивысшую касту представляли из себя несколько избранных деревянных актёров, что своими талантами и любовью публики заслужили себе привилегированное положение и играли ведущие роли в любом из представлений. Жили они в отдельной каморке во флигеле, при этом, у каждого из них была своя небольшая ниша с кроватью, отделённая от остального помещения занавеской. Кроме того, в их распоряжении была отдельная кладовая, предназначенная для их персональных костюмов, туфель и прочего скарба, в которую и был изначально помещён, впавший в болезненное беспамятство Арлекин. Питались они, как и остальные актёры, однако по негласному правилу им было позволено самостоятельно брать продукты из погреба и готовить себе по вкусу еду в маленьком очаге, находящемся в их флигеле.
Может показаться удивительным, но хватило и нескольких месяцев, чтобы Арлекин благодаря своим способностям и трудолюбию, поднялся из самого низа театральной иерархии до главной её вершины. Схватывая на лету все нюансы мастерства лицедея, умело подмечая удачные приёмы и трюки своих собратьев, он нравился публике, а будучи неприхотливым, простодушным и трудолюбивым, он не мог не понравится хозяину. С собратьями по сцене отношения у новичка также сложились приемлемые, несмотря на некоторую ревность и даже обиду, вызванную стремительным его взлётом по карьерной лестнице. Его товарищи по комнате, несмотря на некую снисходительность в обращении с ним, в целом относились к нему хорошо.
Пути, приведшие этих кукол в комнату, в которой они были вынуждены коротать свой досуг, были разные. Однако объединяло их одно очень важное обстоятельство – на каждом из них лежало клеймо выбрака.
В отличие от Арлекина, Педролино не обладал физическими недостатками. Хотя и будучи более физически слабым, чем остальные питомцы Карло, он мог бы исполнять своё предназначение, если бы не один недостаток, полностью перечеркивающий всю работу его создателя. Педролино был в высшей степени неустойчив в психологическом смысле, если, конечно, подобные эпитеты применимы к ожившим деревянным созданиям. Изучение ружейных приёмов и строевая подготовка не составляла никакой проблемы для этого новобранца. Но ему явно была в тягость сама атмосфера казармы, его стремление при любой возможности уединиться, а равнодушие как к поощрениям, так и наказаниям, не ускользнуло от опытного взгляда мастера Иосифа. Однако окончательную точку в военной карьере Педролино поставили генеральные манёвры.
Слухи о генеральных манёврах ходили по казармам давно. Поговаривали, что это нешуточное испытание и обеспечить безопасность новобранцев на них невозможно. И что хотя нет цели калечить их и тем более уничтожать, но до двадцатой части новобранцев получают на манёврах увечья или вовсе гибнут. Не было секретом, что после каждых манёвров пара подвод, плотно накрытых парусиной, въезжала в ворота дома Карло.
Педролино как-то видел одну из таких подвод из окна. Безбожно скрипя несмазанными колёсами, она неуклюже заворачивала на дорогу, ведущую к площади Святого Публия. Парусина, накрывавшая её содержимое, выпячивалась вверх неровными странными углами. Казалось, под парусиной находятся обломки дома, бережливо сложенные и укрытые от посторонних глаз хозяином. Возчик хлестал лошадей, но подвода поворачивала с трудом, вписываясь в крутой поворот дороги и стараясь не свалиться колесом в сточную канаву, окаймлявшую её. И всё же случилась неприятность – правое заднее колесо подводы соскочило с дороги вниз, адский скрип заглушил громогласные проклятия возчика, адресованные измождённым лошадям, телега накренилась и из-под сбившейся парусины показалось нечто.
Педролино поначалу не понял увиденного – какая-то обгорелая тряпка показалась его глазам, в которую был обернут кусок обгорелого же дерева. Однако уже через мгновение его глаза с поразительной ясностью увидели то, что повергло его в ужас и трепет. То, что казалось ему тряпкой, вовсе не было таковой, это был рукав, рукав ткани, похожей на робу новобранца, и из рукава под некоторым углом вверх торчала рука. Деревянная обгорелая рука, местами не затронутая огнём, была запылённая и закопчённая дымом. Через копоть и грязь просвечивала тёмная желтизна дерева – плоть, из которой был создан и сам Педролино, из которой были созданы все его собратья.
Однако часть этой руки, особенно кисть, была угольно-чёрной и частично разрушенной, два чёрных перста указывали куда-то в небо, поверх сенного рынка.
Лошади натужено перебирали копытами, подвода отчаянно заскрипела и изменив угол наклона, стала выкарабкиваться на дорогу. Педролино заворожено глядел на происходящее, не в силах оторвать взгляд от ужасной поклажи. Раздался свист кнута погонщика, лошади заржали, ещё один рывок, телега почти развернулась и тут же рука бывшего новобранца, трясясь развернулась вместе с телегой и обгоревшие её пальцы указали прямо на Педролино. Телега мелко тряслась, медленно выползая на дорогу, и казалось, что под покровом парусины кто-то, спрятавшись, содрогается от неудержимого хохота. Будто Педролино оказался объектом дьявольски смешного розыгрыша, и обуглившийся мертвец, непостижимым образом в нём участвовавший, не в силах более сдерживать смех, выдавал себя, сотрясаясь в конвульсиях хохота, указывая угольно-чёрными пальцами на облапошенного простофилю.
