– Друзья! Так как есть в этой семье Людмила, старшая сестра этого маленького мальчугана, то обязательно должно быть и продолжение. Поэтому предлагаю назвать этого малыша, будущего рыцаря и мужчину, Русланом!
Дядя Борис всегда был остроумен, уже тогда он начинал свою карьеру журналиста, писателя, юриста и медика, а также был автором нескольких научных работ. Не знаю, что в тот момент победило – авторитет или логика, но все вдруг с ним согласились. Так и потекла моя жизнь, все больше уподобляясь жизни известного героя, которому, как известно, пришлось пройти через многие испытания, прежде чем обрести, наконец, свое счастье. Кроме светского имени, родители дали мне духовное, библейское – Реувен. А полное мое еврейское имя, которое я использую при священных молитвах – Реувен бен Мататияго, то есть Руслан сын Матвея.
Через несколько лет, когда родился мой младший брат, закрывший врата рождаемости в нашей семье, родители решили продолжить тему русских легенд и сказаний и назвали его – Игорь. Хотя, если уж быть до конца откровенным, то и у Игорька, как и у каждого из нас, есть свое еврейское имя – Исраэль. Но так уж тогда было заведено, чтобы не накликать беду – к евреям во все времена отношение было сложное: при царе им не разрешали селиться в столице, при коммунистах – высылали на Дальний Восток…
У нас с Игорем было общее детство, мы были практически неразлучны. Нам даже в один день провели еврейский обряд Брит-мила – мне было года три, и отец вместо анестезии смочил мои губы водкой. Мы без конца спорили, не в силах поделить стул или последнюю конфету «Мишка на севере», и мне частенько доставалось из-за него – и от матери, и от старших сестер. Он был самым младшим, и этим все сказано. Мы вместе гуляли во дворе, ходили в детский сад, а повзрослев, вместе уезжали на все лето в пионерские лагеря. Я находился рядом с ним практически неотлучно. Дрался за него, таскал по своим секциям, одалживал ему свою чемпионскую лодку в яхт-клубе, знакомил с друзьями и девчонками. Один раз он сбежал из дома вместе со мной. Мы, тогда, как два мелких кретина, спустившись по узкой веревке со второго этажа, забыли повернуть наш замок в правильное положение, так что потом, чтобы вернуться в дом, пришлось подниматься все по той же узкой веревке обратно. Родители, к счастью, тогда были в отъезде и так не узнали о нашей шалости.
Мы учились в одной школе, потом – в одном профессиональном училище, в которое он поступил после меня, и одна из моих бывших однокурсниц была его мастером. Я вернулся из армии, и мы одновременно сдавали экзамены в разные институты, и сочинение по литературе у нас было одинаковым (хотя дело здесь не столько в телепатии, сколько в том, что сочинение это предварительно написал для нас наш старший брат).
Помню, как я учил его ездить на велосипеде, после – гонять на своей лодке, а затем, уже после армии, давал уроки экстремального вождения, сразу вытолкав его на загруженную магистраль. Ух, как же он нервничал тогда, но зато очень быстро всему научился. Меня же потом отчитывали мои родители, потому что Игорь так и ездил теперь до позднего вечера, постоянно задерживаясь по своим, как он говорил, «разным» делам. Повзрослев, он много раз уже сам подставлял мне плечо.
Старшие братья были из другого мира: с Колей у нас разница двенадцать лет, с Сашей – девять. У них были свои, общие, но совершенно недоступные нам компании и интересы. Впрочем, иногда мы все же попадали в поле их зрения. Точно так же, как я учил кататься на велосипеде Игоря, меня учил Коля – на своем, гоночном, который был раза в два больше меня, так что я едва доставал мысками до земли. Наука все же была освоена, я быстро навострился крутить педали и держать равновесие, и гонял на этом велосипеде с утра до самого вечера.
С Сашей же мы ходили на Москва-реку: он здорово умел нырять и был отличным пловцом – помню, как однажды на спор переплыл реку в самом широком месте туда и обратно. Иногда он водил меня на голубятню, принадлежавшую его другу – раньше такие голубятни были практически в каждом дворе. Еще он рассказывал мне о том, что такое уважение – в первую очередь, к родителям. Мне не раз от него доставалось за мелкие хулиганства и серьезные шалости – когда я не хотел идти в сад, или перечил, или не слушался старших сестер.
Сестры мои были намного старше меня, а Людмила, которой я в каком-то смысле обязан своим именем, так и вовсе годилась нам с Игорем в матери – ее старшая дочь Марина, родилась буквально через год после рождения Игоря. Когда я появился на свет, Люда еще жила вместе снами, но буквально через пару лет вышла замуж и уехала жить в Нальчик, на родину нашей матери. Муж ее происходил из известной семьи и был невероятно трудолюбивым человеком. Поначалу большого достатка у них не было, затем появились дети, и все наладилось. Людмила была по-настоящему ЗАмужем: все понимала, все прощала, оставалась преданной все жизнь – словом, делала все так, как учила ее наша мать. До сих пор помню, как ее муж Эдуард, которого я уважаю и о котором до сих пор говорю с трепетом, повторял, что счастье в жизни мужчины возможно лишь с появлением настоящей женщины: именно с ней приходит истинное благо, состоящее из прочной семьи, детей и достатка.
Через несколько лет вышла замуж и Лена. Лида же в те годы еще жила вместе с нами, опекая меня и младшего брата. Именно с ней я впервые в жизни попал в Большой театр – в честь юбилея Майи Плисецкой давали «Лебединое озеро», и она сама вышла на сцену, несмотря на свои шестьдесят лет. В следующий раз я видел «Лебединое озеро» уже взрослым седым человеком, в Барселоне, на гастролях Мариинского театра. Но это уже совсем другая история.
Лена и Лида читали мне сказки перед сном, пели колыбельные песни. И Людмила тоже пела мне песни – но особенные, в виде молитв, и их я запомнил на всю жизнь.
Когда мне исполнилось три, я впервые стал дядей. Еще через пару лет у меня уже было несколько племянников, а к тому моменту, когда надо было идти в первый класс, я толком и сказать не мог, сколько именно детей у моих старших сестер. Помню, в день рождения второго ребенка Елены, дочери Эстер, отец был так счастлив, что налил мне полбокала сухого вина – так я в первый раз в жизни ощутил его терпкий вкус, хотя и вел потом себя, как настоящий кретин. Наташа и Лариса, которые родились, как и я, уже в Москве, в нашей хрущёвской квартире, были немногим старше меня, но тоже опекали, как могли.
Помимо родных, у меня было огромное количество двоюродных братьев, теток и дядек, и мы постоянно ездили к кому-нибудь в гости или кого-то приглашали к себе. Отец мой очень любил своих сестер, а мать – своих младших братьев. Одному из них, дяде Эдику, постоянно помогала, с другим, дядей Леней, встречалась намного реже, не сойдясь характерами с его женой. Дядя Леня был уважаемым человеком в Нальчике, по тем временам – весьма состоятельным.
И все же самым авторитетным человеком в нашей семье был тогда дядя Борис – тот самый, что дал мне когда-то мое имя. Он обладал блестящим умом и талантом, был академиком, замминистра здравоохранения, дружил с великими Елизаровым и Федоровым. В его доме можно было встретить удивительных людей, очень известных. Дядя Борис был автором многих научных книг, и долго трудился над альманахом, посвященным юбилею Дербента. Дербенту исполнилось пять тысяч лет, а дядя Борис стал его почетным гражданином. Иногда мы ездили и к нашим бабушкам, одна из которых жила в Москве, а другая – в Нальчике. К сожалению, меня они не успели побаловать, так же, как и дедушки – ушли из жизни, когда я был совсем маленьким, а один и вовсе погиб задолго до моего рождения.
Сейчас я понимаю, что если не всем, то многим, что усвоил в далеком детстве, обязан я братьям и сестрам. У нас была круговая порука, мы были семьей, кланом, мы были все друг за друга, и каждый был за всех. От братьев мне достались правила поведения и моральные принципы, а также спорт, умение постоять за себя, понятие мужской дружбы и истинного братства. От сестер – сказки, песни, вкусные завтраки, помощь с уроками и та мощная, светлая, позитивная энергия, которую несли они и которую, в свою очередь, переняли, как особый талант, от нашей матери. Конечно, все было неидеально – сестры, взрослея, ссорились между собой, каждая хотела вести хозяйство так, как считала нужным, копились невысказанные обиды и непролитые слезы (что ни говори, а поднимать шум мои сестры умеют – это у них хорошо получается). Но тогда, в те благословенные далекие годы, мы все еще были единым целым. Мы были лодкой – нет, мы были прекрасным кораблем, где капитаном был наш отец, а умным боцманом – наша мать. Мы были семьей, в которой из сыновей воспитывали настоящих мужчин, а из дочерей – преданных жен, матерей и хороших хозяек. И это было правильно.
