Все из той же телефонной будки я обзвонил всех родных и знакомых, и потом просто стоял у его машины, стараясь не думать… просто не думать. Вдруг повалил снег, он шел все сильней, пока не превратился в настоящую пургу – первую в этом году, почему-то именно в этот день. Я промок до нитки, стоя под гигантскими снежными хлопьями, которые быстро заметали тротуары, карнизы, машины, скамейки…

Первым примчался брат Коля, затем появился Арнольд, и мы еще раз, теперь уже вместе, осмотрели все вокруг. В том, что произошло непоправимое, сомнений практически не оставалось. Я вызвал милицию, а потом сразу вместе с Арнольдом принялся выламывать ногами входную дверь Сашиной квартиры. Коля же кинулся на соседский балкон, так что мы все трое оказались внутри почти одновременно. Конечно, было уже поздно.

Я увидел Сашу, и можно было бы подумать, что он спит, если можно себе представить человека, спящего стоя на коленях с веревкой на шее. Веревка тянулась от потолочного крюка, и лицо брата выражало одновременно покой и ужас. Я слышал, как страшно кричит Коля, и сам застонал хрипло и безнадежно, как раненый зверь. Это был сон, сон…

Дальше начался какой-то сплошной кошмар, прибывшие оперативники осматривали квартиру, мы вынули Сашино тело из петли и положили его на диван. Ни у кого из нас не было слов, и мне казалось, что я медленно погружаюсь в безграничный океан скорби. Коля отчего-то повторил шёпотом несколько раз: «Отольются еще кошке мышкины слезы». Было ясно, что все неспроста.

По беспорядку в квартире, по разбросанным повсюду вещам и синякам, и гематомам на теле нашего брата было очевидно, что произошло убийство. Страшных гостей, с которыми у Саши была назначена та роковая встреча, было несколько, и они ему были знакомы. Он сам пустил их в дом, а потом случилось то, что случилось. Уже прибыла «скорая», чтобы везти Сашу в морг, криминалисты все бродили по квартире, снимали отпечатки и щелкали камерами. Опросили соседей, и они показали, что примерно час назад слышали шум передвигаемой мебели и звуки борьбы. Наконец, кто-то догадался позвонить родителям. Приехал отец, за ним – наш дядя Борис.

В первый и последний раз в жизни я видел отца таким. Он стоял на коленях перед носилками и, рыдая, повторял: «Саша, сынок, как же так??». Он громко спрашивал у Господа, почему он забрал его сына раньше, чем его самого. Даже когда уехала «скорая», к нему долго никто не решался подойти. Все это время дядя Борис, у которого в уголовном розыске были многочисленные знакомства, тихо разговаривал с оперуполномоченным, убеждая завести уголовное дело, привлечь лучших специалистов и разобраться во всем.

Как мы пережили эту ночь и последовавшие за ней черные дни, помню смутно. Отца тогда хватил первый удар, после которого он стал тяжело ходить и прихрамывать на левую ногу. Мать молилась и плакала. Телефон не умолкал, все высказывали соболезнования, сразу же стали приезжать родственники со всех концов страны. Вся семья была в глубоком трауре, мы еще не могли до конца понять, что случилось.

Я долго еще находился в полном отчаянии и прострации. Как будто со стороны наблюдал я за похоронами – казалось, что в гробу лежал не Саша, а кто-то другой, чужой. В тот же день я дал себе слово начать свое собственное расследование, разобраться во всем, найти убийц. Этот страшный день я не забуду никогда. Арнольду стало плохо на кладбище, а Коля вел себя так, будто его жизнь оборвалась вместе с жизнью брата, и еще много лет не мог себе простить, что не уберег его. Он же и посвятил Саше последние слова скорби и страдания, что навеки остались высеченными на его надгробной плите.

Сашу похоронили на Востряковском кладбище, в могиле, предназначавшейся когда-то для нашего деда Александра. Дед наш, как я уже рассказывал, пропал без вести в 1941-м под Москвой, его символическая могила, которая была устроена рядом с могилой бабушки Тамары, была пуста, но над ней уже стояла табличка: «Александр». Круг, таким образом, замкнулся. Саша ушел примерно в том же возрасте, что и дед, в честь которого его когда-то назвали.

– Руслан, – сказал он мне тем непоправимо далеким вечером, когда мы с ним сидели, и курили, и говорили обо всем, – Наши родители, братишка, заслуживают очень многого, а таких, как наша мать, в мире вообще единицы. В сущности, в жизни есть разные важные вещи, но на первом месте – семья.

Тридцать лет прошло с тех пор. И я как-то особенно никогда не распространялся о своей семье и о братьях – Саше, Коле и младшем, Игоре. Теперь, видимо, пришло время рассказать обо всем. Мы живем далеко друг от друга, но я могу снять трубку и позвонить Коле или Игорю. Не могу поговорить только с Сашей, и мне его не хватает. Не хватает его энергии, житейской мудрости, правильности во всем. Его плеча, подставленного для моральной поддержки, и совета, данного от всего сердца.

Я искал себя в этой жизни, окутанной вечными тайнами, в быстрой смене эпох. Был переполнен любовью или одержим страстью, наивен, глуп, заново влюблен. Мой старший брат стал моим ангелом-хранителем, всевидящим наблюдателем. Он ушел очень далеко, но остался навеки рядом.

Ценность жизни – не в счастливом конце, не в исполнении всех желаний, а в самом факте ее существования. Даже тот, кто ушел молодым – все равно был. Без нас нет воздуха для дыхания наших близких и энергии для продолжения рода.

Глава вторая. Конец восьмидесятых, депрессия

Все было как-то смешано в те годы, я смотрел на мир словно сквозь мутное стекло и впервые в жизни чувствовал себя беспомощным. Еще и двух лет не прошло с момента моего возвращения из армии, но вместо большой дружной семьи и ясных перспектив я видел теперь одни руины. Декорации сменились слишком быстро. Все погружалось в депрессию и хаос.

Тому, кто не жил в эти годы, трудно представить себе, что все это происходило на самом деле. Придет день, и мои сыновья, прочитав эти строки, скажут: «Да ладно! Вы что, правда так жили?». Признаться, я и сам иногда смотрю на свою юность отстраненно, как на давний тяжелый сон. И, несмотря на это, все было. Мы правда так жили.

Восьмидесятые заканчивались, начиналась новая страшная эпоха. Закрывались заводы и фабрики, зарплату задерживали или выдавали вместо нее товар (а что могли получить в качестве бартера учителя или врачи?), магазины стояли пустые, купить продукты можно было только по карточкам, внезапно по всей стране закончился бензин, и за ним выстраивались километровые очереди. У каждого выхода из метро, на каждой остановке стояли лоточники – продавали все: вещи, продукты, инструменты, книги. Началась страшная инфляция, одна власть сменялась другой, но настоящая сила в те годы была лишь за бандитскими группировками, так называемыми УПГ. Все, абсолютно все контролировалось этими накачанными ребятами в пресловутых малиновых пиджаках. Можно сколько угодно издеваться над этими пиджаками из сегодняшнего безопасного далека, но тогда ничего смешного в этом не было. Наоборот, было страшно. Любой финансовый спор в конце восьмидесятых решался с помощью раскаленного утюга или паяльника. Многие думали не о том, чтобы сохранить достоинство и деньги, а о том, чтобы просто выжить. Ни законов, ни государства, ни милиции больше не было. Мы носили за пазухой боевое оружие.

Сейчас мне кажется, что важнейшей из всех эмоций того времени было отчаяние. Наш мир рушился на глазах. То, что казалось вечным, стремительно обесценивалось, и никто не знал, что с этим делать. Счастьем было то, что рухнула, наконец, коммунистическая диктатура, однако вместо нее, как это часто бывает, хлынули какие-то мутные волны, в которых завертелись «Белые розы», «ножки Буша», братки, интердевочки – вся эта пена дней, ветер перемен. Не было больше страны, в которой мы родились, как не было и ответа на вопрос: как жить дальше? Упал «железный занавес», рухнула Берлинская стена, советские войска вывели из Афганистана, начинались в прямом смысле этого слова пляски на костях. На телевидении появился новый жанр – криминальные новости. Каждый день кого-то еще убивали.