Баня располагалась в центре города, в семи километрах от нашей части. Помню, как, маршируя по улицам, мы оглядывались по сторонам, выискивая глазами симпатичных местных девчонок. У нас в полку не было душа, туалет находился на улице, и туда мы тоже почему-то ходили строем, после подъема и перед сном.
Периодически случались наряды – на кухне, где приходилось чистить картошку, убирать со столов и мыть за всеми посуду, или на местной ферме, где мы ухаживали за свиньями. Но самый любимый наряд был в кочегарке. Там было тепло, мы закидывали уголь в топку, бегали в пекарню, таскали горячий хлеб, а потом жадно уплетали его, сидя у огня. Я не был особенно избалован едой, но никак не мог привыкнуть к рациону, состоящему из каш, супов и нескольких кусочков черного хлеба. Еще мы подметали двор и убирались в казарме, а один раз даже пришлось делать ремонт. Затирая голыми руками трещины в стене, я так повредил пальцы, что еще несколько дней не мог прикоснуться к одежде. Через месяц я уже был почти уверен, что никуда не уеду и служить останусь именно здесь.
На присягу приехал мой любимый отец. Мы торжественно поклялись защищать родину от врагов и быть патриотами, а предательство смывать кровью, а затем, впервые за все это время, нам дали увольнительную. Я не видел отца долго, и безумно по нему соскучился. Он привез мне домашнюю еду, приготовленную мамой, и письма от братьев. Все повторял, как они меня любят и ждут, подбадривал и уверял, что два года пролетят очень быстро. Он проделал весь этот путь из Москвы, чтобы побыть со мной лишь несколько часов и сделать снимок на память. Но я передать не могу, как это было для меня важно.
После присяги жизнь изменилась. Поскольку мы были уже не новобранцами, а будущими сержантами, то и спрос с нас был другой. К нашим обычным тренировкам добавились навыки рукопашного боя и несение караула на настоящем боевом посту – у складов с боеприпасами. Дедовщины у нас не было, но старослужащие сержанты все же нашли способ излить на нас свой дембельский пыл и довольно жестко, хотя и без рукоприкладства, гоняли нас по уставу, с удовольствием награждая нарядами вне очереди. Однажды я был в наряде двое суток подряд, так что под конец просто заснул стоя на тумбочке. Помню одного сержанта, который так нас извел, что перед дембелем мы решили ответить хоть чем-то и подложили ему в постель живого ужа. Выходка была детская, но эффект получился что надо: думаю, тот момент он запомнил на всю жизнь. Не знаю, о чем он думал тогда, но мы чувствовали себя отмщенными.
Несколько раз случались стычки с другими частями, но внутри все было спокойно, потому что «молодых» в нашей роте было не меньше сотни, и большинство из нас – спортсмены. Состав подобрался многонациональный, доминировали выходцы из Украины и азиатских республик, а мы, москвичи, вечно находились в меньшинстве и в оппозиции.
Встречались, конечно, персонажи просто удивительные. Был, к примеру, один парень из Средней Азии, отличный парень – компанейский и добрый. Но кто отбирал его для службы в батальоне связи и чем в этот момент руководствовался, оставалось для нас совершенной загадкой. Со слухом у него было совсем плохо. На занятиях азбукой Морзе он плыл и тонул, и даже после полугода ежедневных зубрежек и тренировок, вместо «Ти-таа-айдаа-анна», что означало букву «Т», он умудрялся произносить «Таа-ти-айд-ан…». По-русски он тоже практически не разговаривал, зато очень украшал наши суровые будни.
В свободное время я играл на гитаре, которую разрешили оставить одному новобранцу, и писал письма домой. Письма эти тогда были самым важным в моей жизни. Я читал строчки, написанные отцом или мамой, братьями, друзьями, и они давали мне ощущение защиты. Я понимал, что я не один, и что меня там, где-то далеко, любят и ждут. Один раз я отважился и даже написал письмо свой однокласснице, в которую некогда был влюблен. Она ответила мне, и прислала фотографию, на которой была еще красивее, чем прежде, но по-прежнему при этом не была моей девушкой. А еще я переписывался с Серегой – тем самым, который когда-то привел меня в яхт-клуб. Серега служил на Кубе, и от его фотографий мне становилось теплее, потому что снимался он на фоне неба, океана и пальм.
Ближе к Новому году погода ухудшилась, и вместо осенних дождей наступила зима, да еще очень холодная. Валил снег, температура опускалась до минус тридцати пяти, мы отмораживали уши и уже не чувствовали пальцев, но продолжали чистить снег и разгребать сугробы на плацу.
Иногда нас посылали в наряды на склады, где целыми днями надо было перетаскивать с места на место пятидесятикилограммовые ящики со снарядами, провизией и боевым снаряжением. Примерно в это же время я получил письмо от тренера. По его словам, спорткомитет Москвы обо мне не забыл и продолжал за меня бороться, но Министерство обороны отпускать меня из части не хотело, объясняя это тем, что на меня уже потрачены бюджетные деньги.
Я никогда не забуду ту зиму. В январе, несмотря на усилившиеся морозы, у нас начались учения. Иногда мы проводили в заснеженном поле несколько часов, иногда – несколько дней. Один раз нас троих отправили охранять запасную военную базу, где мы провели неделю без отопления и еды. Холодно было, как у ведьмы за пазухой. Перед сном мы разжигали армейскую печку «буржуйку» и ложились спать прямо в одежде, наваливая сверху по три одеяла. Утром тепло испарялось, изо рта валил пар, а температура в казарме опускалась ниже нуля.
Но и это, как оказалось, был не предел. В один прекрасный день нам предстоял марш-бросок из точки А в точку В, расположенные друг от друга на расстоянии семидесяти пяти километров. Мы вышли из казармы всей ротой, с полной выкладкой, рюкзаками и автоматами, и двинулись в путь. В день мы проходили по заснеженному лесу километров двадцать пять, потом ночевали в палатках и наутро шли дальше. В первый же день половина роты сошла с дистанции, так как сбила ноги в кровь. Их штабелями погрузили в грузовик и отправили в лазарет. На второй день пришлось идти по пояс в снегу, и откололось еще человек двадцать. К финишу мы пришли впятером. Ноги были отморожены и все в кровавых мозолях, мы буквально валились без сил. Спасло нас, наверное, только то, что в испытаниях мы сплотились и, как могли, помогали друг другу. Примечательно, что все мы были спортсменами: двое борцов, гимнаст, каратист и я, и проигрывать мы не привыкли.
Был еще один эпизод – в феврале, перед самым выпускным экзаменом. На этот раз мы всей дивизией участвовали в показательных учениях со стрельбами, маневрами и контрнаступлением. По-прежнему стояли морозы, и валил снег. Нашей задачей было провести разведку местности и обеспечить связь между генштабом и командными пунктами. Нас разделили на группы, к каждой из которой приставили своего командира. Каждой группе достался свой участок, по которому следовало проложить телефонный кабель. Предполагалось, что для выполнения задания нам будет достаточно пары часов, поэтому одеты мы все были только в сапоги и шинели, а молодой лейтенант, командовавший нами, и вовсе отправился в лес в фуражке.
Лейтенант этот, как позже выяснилось, только что закончил училище, карты читал не очень хорошо, так что сначала мы протянули весь кабель не в том направлении. Пришлось его скручивать и начинать все заново, и в итоге мы, вместо десяти километров, прошагали по полю и лесу в лютый мороз не меньше тридцати, и заняло это никак не пару часов, а почти сутки. За лейтенантом, который был страшно обморожен, приехала машина. Мы остались в лесу. Только крайняя степень отчаяния позволила нам запалить костер с одной спички. Какой-то местный житель дал нам хлебнуть по глотку спирта, после чего наступила ночь. Сказать, что это была самая страшная ночь в моей жизни – значит, не сказать ничего. Мы по очереди уходили в лес в поисках дров и поддерживали свой костер, как могли. Мороз стоял лютый. Скорчившись у огня в своей шинели и кирзовых сапогах, я поднимал голову и смотрел на черное небо, полное мерцающих звезд, и на заснеженные верхушки сосен, и думал: почему именно я? Зачем именно мне все эти испытания и что такого важного я должен из них вынести? И поминал недобрым словом и бестолкового лейтенанта, и всех командиров, которым, кажется, была совершенно безразлична наша судьба.
