С гитарой было легче понравиться девочке с третьего курса. Но после исполнения ей песни о геологах, выяснилось, что девочка встречается с ревнивым боксером.

Тогда учителя велели надеть перчатки, и мною занялся Степан.

Он показывал, как вести себя, когда назревает драка. Как нанести удар первым, уходить от удара и смываться, если атас.

Через год Сурен обучил меня выигрывать в карты и домино.

Серега – подкидывать заячий хвост на свинчатке до сотни раз, метать ножички.

Лёнька – добывать еду.

Голодного кота пускали через отдушину на склад, он намертво цеплялся в сосиски, его вытаскивали за верёвку и заставляли делиться добычей.

Или как ловить кур на удочку, угонять мопед, собирать приемник в мыльнице, грамотно спрыгивать с подножки товарняка или ездить зайцем хоть до Владивостока.

Издалека мерещится, что там было теплее, надежнее, искреннее.

Глаза блестели как у котов, водка не разбирала. «Беломор», «Прима», потом болгарские, албанские – да хоть обкурись в своей общаге!

Шевелюру бриолином, волосы на пробор и к девчонке. А обратно через весь город, еще до трамваев.

Счастье вот какое: нацелуешься до тошноты, всё болит, бежишь вприпрыжку, катишься по мартовскому ледку, он трещит, да хлоп на задницу, и ржешь.

Снова не дали? Потом дадут! Еще и упрашивать будут.

Завтра в клубе играем. Придешь? Приду!

Мне четырнадцать.

Я такой салага конопатый со своей ленинградской помповой трубой. А вокруг наши, джаз-бэнд «Огонек»: Валерка, Иштван, Рома, Лешка, Семен, Саня за фоно.

Лабали так, что девушки визжали, будто мы Битлы.

Доверено мне было соло, когда играли «Вишнёвый сад».

Завывала труба.

Гремели барабаны.

А потом эта жизнь испарилась незаметно, будто ее и не бывало вовсе.

Одни фотографии остались.

Однажды в праздник, когда все пошли на митинг, мрачный Валерка засобирался домой. После смерти отца сестренка осталась на руках у больной матери: не до учебы…

Мы еще когда-нибудь встретимся?..

Огнев сказал, что врать не хочет, но писать письма не станет.

Еще он сказал: учись быть один.

Ну, что, пап?

Далеко ли до нашего дома под крышей из дранки? Не очень? Если ночь поездом, а там на попутках по дороге, где грузовику кланяются ели в снегу, – вот и деревня.

Скрип-скрип по дорожке, прислониться лбом к стеклу.

И вот там ты, кудрявый, черноволосый, гвардии капитан, еще не умерший в госпитале Рижской еврейской общины.

И сестра Наташа на качалке.

И красивая мама у зеркала с губной помадою.

И я, рыжий придурок, в твоей фуражке с маминой котиковой муфтой.

Морозно.

А у вас там, в абажурном мире, натоплено – стол с гусем, бокалы, вино, пирог.

И елка с вечными игрушками 1955 года…

Вообще-то, пап, если набросишь шинельку и выйдешь покурить – я тут, вот он, под рябиной, которую ты сажал после войны.

Только не пугайся – старше тебя, уже башка седая.

Как-то вот научился прыгать по кочкам времени. Забираться к тебе на колени, тереться носом о портупею, трогать звездочки на погонах…

Но пока мы вместе, и все еще впереди.

Инструмент продаю не такой роскошный, конечно, как Amati.

Купил в Андижане на съемках.

Но все-таки добротный и мой. Из страны ГДР.

Труба есть, а страны нет. Такие дела.

Будущего нету, прошлое прошло.

В прошлом я играл в пустыне, меня слушали верблюды и тарантулы.

Мои блюзы, наверное, еще качаются над черными дорогами Азии.

Прощай, моя труба.

Надеюсь, тебя купят, и ты снова оживешь в руках какого-нибудь пацана, мечтающего сыграть, как Марсалис.

И у пацана тоже сначала ни хрена не получится.

Но потом он заметит, как при первых звуках его трубы к нему будут прислушиваться птицы.

Еще ему начнут прощать обиды женщины, станут ластиться к ногам дикие звери.

Тогда и поймет, что к чему…

Сначала ее взяли в семью художников и полюбили. Но у ребёнка оказалась аллергия на шерсть. Пришлось отдавать.

Тогда позвонили мне.

Едва я вошел в прихожую, она сразу бросилась ко мне с объятиями и поцелуями. Будто мы родня, и вот просто давно не виделись.

Приятель молвил: ладно, ладно… Капризная дамочка. Сколь красива, столь и глупа. Намаешься с ней.

Через неделю рыжая девчонка наверчивала круги по ипподрому, но являлась на свист, как Сивка-Бурка.

Она ходила без поводка, что весьма странно для афганки. Это удивляло и соседа, гулявшего с двумя афганами на поводке. Лишь раз, обернувшись, я не увидел свою рыжую девочку. Подумал, заблудилась. Но накрапывал дождь, и собака решила, что благоразумнее вернуться к подъезду.

Сказали, нужен намордник. Перед метро я ей даже не надел, а только показал его, и она заплакала от унижения.

Она четко говорила «мама». Обожала звук моей трубы и губной гармошки. Мы с нею дуэтом пели под гитару, ездили в гости. С переднего сиденья машины ее принимали за блондинку.

Карюшку столько раз называли красавицей, что она серьезно полагала, будто ее так зовут. И клянусь, между ушами у нее пахло духами «Шанель №5».

Если я тупо сидел перед монитором, не мог выжать из себя ни одной строчки, она подходила, заглядывала в глаза и укладывала голову на колени: не волнуйся, всё у тебя получится.

Когда же при ней читали негодные стихи, Кари поднималась с ковра, где возлежала с достоинством княжны, но не кусала автора. Даже известного. Она никого не кусала. В знак неодобрения она гремела миской, выла, фыркала и, если не помогало, удалялась в кабинет.

Как-то мы с ней одновременно прихворнули на нетопленой даче. И Карюша, едва согревшись, притащила мне в зубах полушубок, которым я ее же и укрывал…

Она была мне сестра.

Она прожила чуть ли не две собачьих жизни.

Ушла жена. Cобака осталась.

А когда она перебралась в другой мир, – Карюша, лучшая собака жизни моей, – я поставил свечку и попросил Святого Франциска позаботиться о ее душе.

Святой Франциск наверняка сдержал слово, но перестарался, потому что с тех пор я не могу завести собаку.

Боковое верхнее возле туалета.

Берете?..

«Веселится и ликует весь народ…»

Боль в затылке, запах карболки.

В этом немилосердном. Тертом и скрипучем, Рязанского завода, с полками охры.

В этом безразмерном – не говорить люблю – слушать попутчиков.

И где же твоя хваленая Анапа, едреныть? Далече?.. Покамест, вон, степь широкая, тока зачем она нам, раз хлеба не родит… В степи не искупнёсси, вон что, и кости не подлечишь… Ан, то-то!.. За морем телушка полушка да целковый перевоз!.. Чем наша речка хуже?.. Собес путевку дал, куды уж теперь… Спасибы с кисточками!

Качаются спины в майках, животы в трениках, руки и плечи в татуировках, лысины рыжие с платками.

Мир качается.

Чего стоим, тапки мои где, Марусь, а Марусь?.. Не пустят курить, оштрафуют, Дима, милый, потерпи, да едем уже!.. Ростов наш папа, что ли, не узнаю? Проспал, мать его, родной этап… Ну, полно тебе матюгами, дети не спят… Спят… Проехали Ростов, Каневская это!..

Все одно, Россия…

Под их бормотание мерещится койка у окна, запах меда, псины, молока, ситцевых лоскутов.

Стоит в степи поезд номер такой-то, слышно, как цикады стрекочут. А тронется, заскрипит вагон в недоумении, раскочегарится езда.

А тебе, дурачку, – до азарта копеечного на этом верхнем боковом, – почудится, что летишь ногами вперед, задевая рыжие деревья.

И очень близко до луны.

Ему было восемь, когда его притащил ко мне в аудиторию дед, сельский органист из латгальской глубинки.

Он снял шапку, поклонился.

Мальчик после затрещины старика тоже снял картуз, глядя на меня с ненавистью.