Сперва Луиза осталась в новой русской столице. Ее принц все еще находился в Европе, и, чтобы скоротать время до встречи с любимым, девушка устроилась модисткой в магазин портнихи Андрие на Невском проспекте. Наверно, она питала надежду сколотить капитал, торгуя модными шляпками, и обрести некоторую независимость. Но мысли девушки были заняты совсем другим: как пройдет встреча с Александром, не забыл ли он ее, не изменились ли его чувства, – и торговля в Петербурге не принесла ей дохода. В декабре она оставила магазин Андрие и отправилась в Москву.
Луиза остановилась у своей соотечественницы Эрнестины Ландрет, с которой познакомилась в Петербурге. Квартиру для Эрнестины в Газетном переулке снимал брат поэтессы графини Евдокии Ростопчиной (Додо Сушковой) гвардии поручик Сергей Петрович Сушков.
В начале 1843 года примчался на родину и Сухово-Кобылин, окончивший к тому моменту Гейдельберг. В его дневнике запись: «Зима. Первое сладостное свидание с Луизой. Я ее посадил в сани и… какая досадная эта зима – эта шуба… Мы пробыли часа два в маленькой гостинице».
Александр был безмерно обрадован встречей с Луизой. Иначе невозможно объяснить, почему он сразу снял француженке квартиру в центре Москвы, в Брюсовом переулке, в доме графа Гудовича, напротив Страстного монастыря. Здесь сдавались богатые квартиры внаем, жила мать декабристов Муравьевых. Сюда приходили друзья и родственники декабристов, чтобы получить весточку от ссыльных[8]. Квартира была расположена поблизости от особняка Сухово-Кобылиных на Страстном бульваре. Покровитель записал девушку в московские купчихи – теперь она стала Луизой Ивановной Симон-Деманш – и снабдил капиталом в 60 тысяч рублей серебром.
Предполагаемый портрет Луизы Симон-Деманш. Неизвестный художник
Сначала Александр «не спешил поступить на службу, увлекшись светской жизнью». Он стал завсегдатаем великосветских развлечений, да и в доме его родителей собиралось лучшее московское общество. Среди приятелей в его дневнике называются: А.П. Оболенский, Михаил Лобанов, Загряжский, Засецкий и другие представители так называемой золотой молодежи. Впоследствии Сухово-Кобылин считал эти годы жизни пропавшими, о чем заявил устами своего героя Кречинского.
Семья смирилась с существованием любовницы-француженки не сразу. У главы семейства было очень развито понятие о превосходстве племени, аристократические притязания на чистоту крови. Он поначалу отказал сыну в содержании. Однако Александр поступил на службу в канцелярию московского губернатора, чем порадовал отцовское сердце. Возможно, он дал обещание своему богобоязненному отцу, что его славный род не продолжится бастардами. И все же Василий Александрович испытывал неловкость от связи его единственного сына с французской модисткой.
Женская часть семьи, как ни странно, оказалась более терпимой. Во многом под влиянием жены и дочерей постепенно наладились отношения отца с сыном, тем более что сын проявил себя как прекрасный организатор работы в запущенных имениях отца и семейных золотых приисках, занимался строительством стеаринового завода и параллельно продолжал изучение немецкой философии. Он был прощен и произведен в управляющие всеми отцовскими делами.
Это дело требовало твердой руки, современных приемов управления. Петровская модель организации промышленности уже не выдерживала конкуренции с европейской фабричной системой. Александр, путешествуя по Европе, ознакомился со всеми новациями и широко внедрил в производство новые машины и технологии. Он сделался едва ли не самым энергичным и прогрессивным промышленником России. Один за другим возводил он в своих имениях заводы – винокуренный, конный, свеклосахарный, лесопильный, спиртовой. Он не останавливался ни перед какими затратами – покупал какие-то «редчайшие в мире» ректификационные аппараты и пневматические мельницы, механические пилы и резаки, изготовленные «из лучшей в Европе» стали Зигерланда. Его управляющие чуть ли не каждый день толклись на станции Скуратово Московско-Курской железной дороги, встречая багажные вагоны с механизмами из Франции, Германии, Англии. В скором времени стали ощущаться результаты его прогрессивной деятельности.
На его выступления в Императорском русском техническом обществе съезжались именитые промышленники со всей России и аплодировали, подбрасывали вверх атласные цилиндры, когда он, гордо возвышаясь на трибуне, «с чисто апостольским жаром» расписывал преимущества изобретенного им в Кобылинке «способа прямого получения ректифицированного спирта из бражки». Он приобрел репутацию делового человека, предприимчивого и оборотистого.
С такой же увлеченностью Александр занимался агрономией, выписывал пачками научные журналы из Европы, читал их от корки до корки и прикладывал все новейшие заграничные изобретения «к нераспаханному и неразгаданному неустройству» наследственных земель, в изобилии отпущенных ему судьбой. Урожаи на его тульских землях были самыми высокими в губернии. В своих обширных имениях он завел племенных коров, закупленных в Дании, усовершенствовал скотные дворы и механизированные мельницы «на аглицкий манер», а в селе Воскресенском устроил собственную текстильную фабрику. Рысаки из его конного завода регулярно брали призы на всероссийских бегах и приносили немалый барыш хозяину.
К лесу у него было трепетное отношение: он не пускал свой лес в дело, не торговал им. Он его сажал, любил его и гордился им. Его лесами приезжали любоваться академики. Он был первым в России помещиком, который взялся не рубить, а сажать леса – за что царь удостоил его премии в 1500 рублей серебром и памятной медали с надписью: «Пионеру в разведении русских лесов посадкой». Писатель и лесовод Сухово-Кобылин впоследствии мог гордо сказать о себе: «Я царил среди моих лесов и полей, среди созданной мной местности…»
В этих хозяйственных заботах казенная служба, где, чтобы достичь карьерных высот, приходилось подчиняться и угодничать, становилась обузой. Вспомните Чацкого: «Служить бы рад, прислуживаться тошно». Вскоре молодой дворянин попросил отпуск, который впоследствии неоднократно продлевал. Формально Сухово-Кобылин со службы не увольнялся, но фактически в присутствие не ходил.
Такое поведение родовитого и богатого Александра Сухово-Кобылина чрезвычайно раздражало графа Арсения Андреевича Закревского, которого в 1848 году император Николай I на смену князю Щербатову поставил московским градоначальником. По этому поводу ходил такой анекдот: узнав о назначении, князь А.С. Меншиков, знакомый с манерой управления Закревского, пошутил, что Москва находится теперь в осадном положении. Николай I попробовал урезонить князя за его насмешки. «Ты что ни говори, – улыбнувшись, сказал государь, – а надобно согласиться, что Москва наша истинно православная святая». «И даже с тех пор, как Закревский ее градоначальник, – сказал Меншиков, – она может назваться и великомученицей». Меншиков, внук знаменитого временщика А.Д. Меншикова, мог позволить себе такие вольности – он был одним из трех фаворитов Николая I. Уступая по влиянию на монарха фельдмаршалу И.Ф. Паскевичу, он с переменным успехом соперничал с А.Ф. Орловым, шефом жандармов и III отделения.
А.В. Сухово-Кобылин в 1850-е гг.
Происходя из мелкопоместных дворян Тверской губернии, Закревский именно усердной службой и в немалой степени удачей сумел добиться столь высокого положения. Он управлял Москвой по-помещичьи, самовластно и грубо, вмешиваясь во все мелочи, вплоть до домашних отношений обывателей. Он создал невозможные условия жизни для московской интеллигенции, особенно для славянофилов. Всю Москву он опутал системой шпионства; не поладил ни с дворянством, ни с купечеством. Жителям Москвы оставалось только утешаться тем, что граф Закревский органически не переносил мздоимства. «Сам не беря взяток, – вспоминал один из современников, – Закревский решительно боролся со взяточниками в своем генерал-губернаторстве».
