Мясоедов уже был в машине. Один.

Я открыла заднюю дверцу.

— Не туда! Садись рядом.

Я плюхнулась на сиденье и поправила шорты. Тут было прохладно, работал кондиционер. Пахло, как в кабинете Семёныча.

Машина поехала. Мясоедов молчал, иногда ругая колдобины. Я смотрела на степь, прикрывая прокушенную руку ладонью.

Вот бы вырасти и купить такую машину! Настоящее счастье — едь, куда хочешь, и не нужно боятся солнца.

— Что говорят девчонки?

— О чём?

— Как будто не знаешь!

— Что могут девчонки болтать? Ерунду.

— А поконкретнее?

— Не верят, что Таня повесилась.

Мясоедов нахмурился.

— Да. Странное дело… Но факт остаётся фактом!

Спорить с фактами я не собиралась.

Он помолчал и сказал:

— Вы ведь с ней были враги?

— Да нет… Какой я ей враг? Она меня в унитаз макала, а я не сопротивлялась.

— Но ты ведь её ненавидела? Убила бы, если б могла?

Куда он ведёт? Вроде бы, всё чики-пуки — самоубийство, а он дело шьёт! Зачем? Может просто, ментовская привычка — постоянно выдумывать версии, да доёбываться до людей, вдруг кто лишнее ляпнет?

— Какой из меня убийца… Да и зачем? Вместо неё другая придёт — может, хуже ещё.

Ответ Мясоедову очень понравился, он даже крякнул от удовольствия.

— Точно! Новый начальник всегда злей предыдущего! А если кажется добрым — держи ухо востро… Надо прикрыть Семёныча. Мужик ведь хороший, верно?

Я согласилась:

— Хороший.

Перед городом начинался лесок.

Мясоедов взглянул на мои худющие бело-красные бёдра, на тощий живот и впалую грудь и сказал:

— Конечно, ты — на любителя. Но если такие встречаются, платят немало.

Я покраснела и поправила шорты.

Ему-то какое дело! Я к нему в брюки не лезу! Нашёлся красавец с двойным подбородком! Работал бы грузчиком, даже сорокалетняя продавщица ему б не дала! Дрочил бы, как тот Илья, за котельной.

— Да, Мика. Ты, так сказать, раритет.

— Я не старая.

Он рассмеялся.

— Нет, конечно! Не старая! Раритет — не обязательно старая вещь, просто редкая и дорогая.

— Я не вещь.

— Не выдумывай! Все люди — вещи, и у каждого есть цена. У тебя, у меня, у Семёныча… Вот ты, например, редкая вещь — потому тебя придержали. И Злату тоже. А таких, как Танюха — обычных, используют сразу. Всё, как с вином…

Придержали? Кто меня придержал и зачем?

Мясоедов свернул на обочину и остановил машину.

— Сам Вишневский на тебя виды имеет! Только ведь, это не значит, что ты должна оставаться без ласки и мучиться, верно? — он положил руку мне на бедро. — Можно ведь, как-нибудь так!

Я сказала уверенно, как смогла:

— У меня гепатит. Цэ.

Голос дрогнул и вышло не очень.

— Ой, не пизди! Кто бы тебя такую держал!

— Сейчас вы меня везёте к врачу. Если не верите, зайдите со мной.

Он сказал: «Врунья!», но руку убрал. Вытер антибактериальной салфеткой, взялся за руль.

Дальше мы ехали молча.

Мясоедов довёз меня до самой больницы.

Я сказала: «Спасибо», а он промолчал. Злился, похоже. Мужчины такие, им постоянно нужно куда-то засунуть свой хер. Иначе — нет настроения, истерики. Ещё что-то про месячные нам говорят!

В больнице всё было привычно. Я поднялась по обшарпанной лестнице. Ступеньки были почти полукруглые, сглаженные людскими потоками. Я подумала, что большинства из этих людей уже нет в живых.

Спросив: «Кто последний?», я уселась и стала глядеть на людей. Им не нравилось пристальное внимание девочки, похожей на бледного монстра или на смерть. Но, мне было плевать. Когда изо дня в день видишь одни и те же лица, поневоле изголодаешься.

Я размышляла о том, что сказал Мясоедов.

Кто этот Вишневский? Куда он меня придержал?

Нужно будет спросить у Семёныча.

Подошла моя очередь. Я потянула за медную ручку, на пальцах остался жир.

Кабинет был громадным и тёмным. Окна, до половины закрашенные белой краской, смотрели в стену соседнего здания.

— Я Котина Мика, из интерната.

— У меня не склероз. Такую, как ты, не забудешь. Садись.

Я опустилась на стул. Врачиха долго рылась в бумагах, пока не нашла серую папку с надписью «Котина». Листала, хмурилась и бормотала: «Ну что за дурацкий почерк!» Зажгла настольную лампу, поднесла к ней бумажки. Выдала: «Замечательно!», и принялась писать.

— Ты, Котина, можешь идти.

Я тихо спросила:

— А как там дела? Я сдавала анализы…

— Выросла вирусная нагрузка.

— И что это значит?

Не отрываясь от писанины, врачиха сказала:

— То, что ты скоро умрёшь.

Я набралась храбрости и спросила:

— И ничего нельзя сделать?

Врачиха бросила ручку, сняла очки.

— Зачем? Для чего тебе жизнь? Колоться, трахаться и воровать?

Я замерла, не дыша, а врачиху трясло. Руки вцепились в бумаги.

— Правильно делали немцы! В печь вас, и дело с концом! — она привстала со стула, не в силах сидеть. — Я и Серёженька строили дом, на работе пахали. А такая, как ты, малолетняя тварь, его… — в лёгких кончился воздух. Новый она не сумела вдохнуть и осела, закрывая руками лицо. — И кому… теперь я нужна… с двумя-то детьми… — плечи вздрагивали, а на бумагах расплылись огромные кляксы.

Я не знала, чем ей помочь, и тихонечко вышла за дверь.

Город всегда поражал меня разноцветием. Люди, машины, коляски, реклама. Шум и гам. За городом от этого отвыкаешь.

Больше всего меня интересовали подростки и молодые. Все они тут были странные: весёлые, беззаботные и живые.

Взрослые тоже чудили: носились на самокатах, играли в VR. Раскачанные мужики с детскими лицами. Серёжки в ушах, штурмовики из «StarWars» на футболках. Женщины — надутые губы и грудь. Татушки — пироженки и бананчики, сердечки, револьверчики, ножички.

Все эти взрослые были детьми. А мы, дети из интерната, были настоящими взрослыми.

Я тоже привлекала внимание. Но не сказать, чтобы на меня смотрели со злом. Во взглядах читалось лишь любопытство.

Среди людей мне казалось, что я — привидение. Ведь я умру, а они будут жить.

Я зашла в пиццерию, заказала «Четыре сезона», а для Мурлыки —«Дьяболо». Пока ждала пиццу, выпила кофе и съела пять панна-котт. Люблю их сливочный вкус. К тому же, мне кажется, что их назвали в мою честь.

Пацан за соседним столом постоянно смотрел мне в рот. Так и хотелось показать ему средний палец. Но после вчерашних разборок, на этот жест у меня была аллергия.

Когда принесли пиццу, он подошёл.

— Извини. Ты очень красивая. Можно с тобой познакомится? — он покраснел, от кончика носа и до ушей.

Вот смешной!

— Можно. Если не будешь мешать мне есть. Терпеть не могу остывшую пиццу.

Конечно, я обожаю любую. Просто, горячая намного вкусней.

Он притащился с тарелкой и кофе.

— Иван! А тебя как зовут?

— М-м-мыка, — промычала я с набитым ртом.

— Что?

Я прожевала.

— Мика. Имя такое, кошачье. Ты обещал помолчать.

— Ладно. Может, потом сходим в парк.

Пока я жевала, он терпеливо ждал. Потом произнёс:

— Что слушаешь? Рэп? — он кивнул на наушник, одиноко торчащий из уха.

— Джаз, неоклассику. Но чаще всего, просто эмбиент и лоу-фай — не обращая внимания на то, что играет.

— Ты очень странная.

— Думаю, это сразу заметно! — я засмеялась. — Понимаешь, музыка для меня — просто фон, как в кино. Играет себе саундрек, и мне кажется, будто жизнь — это фильм, а люди лишь персонажи. Тогда не так страшно.

К моему удивлению он понял.

— Ага! Я тоже в наушниках, когда отчим…

Он осёкся и вновь покраснел.

Но я уже догадалась. Везёт же мне на Мурлык!

Теперь пацана стало жаль. Выходит, не всё у них так расчудесно, у этих весёлых и беззаботных детей.

— Пойдём погуляем. С меня поцелуй.