Так у нас было всегда, каждый день.

— Что у тебя случилось?

Изложив все подробности, я подвела итог:

— Ненавижу девчонок!

Диск солнца коснулся степи, и поле утратило летние краски. Колыхалась трава, как волнуется океан, полный крови — от края до края.

— Думаешь, мальчики лучше?

Сегодня Мурлыка не стал дожидаться финала истории, чтобы сожрать свою дрянь. Едва я дошла до момента, в котором Танюха отправила мою голову в унитаз, он вытащил из кармана таблетки. А когда я поведала всё, то Мурлыка, еле ворочая языком, стал рассказывать сказку про сотканную из лунного света сказочную принцессу, странствующую среди звёзд.

Такой у нас был ритуал. Так Мурлыка меня пытался утешить.

— Знаешь, Мика. Раз хочешь увидеть бабочку, придётся терпеть и гусениц.

Метафору я уловила, не зря Мурлыка сидел со мной все вечера. Без него я не знала бы даже этого слова. Вот только, мне было не до метафор.

— Из Танюхи не вырастет бабочка.

— Вообще-то, я про тебя. Остальные друг друга сожрут.

— Друг друга? Я первая в очереди на пожирание.

— Глупая! У тебя самое безопасное место. Все тебя монстром считают, шарахаются. Клиенты, девчонки… — он помолчал. — И у меня безопасное. А жопа привыкла.

Солнце уже почти скрылось, торчал только маленький край.

Я опустила глаза. В сравнении с жизнью Мурлыки, моя была раем. И это при том, что всего я не знала — он о себе говорил неохотно.

— Почему им так нравится жопа? Там ведь говно!

— Акт доминирования.

Я сказала рассеянно:

— Будто нельзя доминировать в рот…

— Можно в рот. Ну а можно и в жопу.

— Слушай, а где ты таких словечек набрался? «Акт доминирования»!

— Не помню… Наверное, книжки читал.

— Читал? А сейчас не читаешь?

— Больше мне это не нужно. Я сам себе книга. И жизнь, тоже — книга. И ты!

Ласточки прекращали облёт. Наваливалась чернота. Сквозь перекрытия слышались визги и вой, будто внизу веселились все демоны ада.

Не люблю это время. Может когда-нибудь, люди научаться оставаться людьми целый день. Пока что, рассудка хватает только на утро.

— Как думаешь, есть в мире что-то, кроме вот этой тьмы?

Мурлыка молчал, качаясь, как будто тростник на ветру.

— Знаешь, я книжку читала… Она от лица героини написана: «Я думала, я говорила…» В конце этой книги она умирает. Финал ведь для всех одинаков… — я положила ладошку ему на бедро. — Но может, она не совсем умерла, если рассказывает историю?

Мурлыка накрыл мои пальцы.

— Не бойся. Нет никакой темноты, только свет…

— Откуда ты знаешь? Грибы рассказали?

— Девчонка, — Мурлыка был очень серьёзен. — Девчонка, которая не соврёт.

Он вдруг, как будто проснулся.

— Я ведь не пидор!

Я удивилась. Мне-то какое дело? Я его не осуждаю, все пацаны спят друг с другом. Да и девчонки. Если везёт, с кем постарше — за деньги, вещи или еду.

Не зная, что ответить на странное заявление, я только пожала плечами. Но после, не выдержала:

— Тебе и девчонки не нравятся. Это же видно.

Мурлыка спорить не стал.

— Клуши… Только секс на уме… Тупые, как пробки… Им даже грибы не помогут, не то что трава.

Я его раньше не видела таким возбуждённым.

— Мика, ведь ты лучше всех! — признался Мурлыка, и замолчал, позабыв о нашем существовании.

Но я всё равно сказала: «Спасибо». Я к друзьям отношусь уважительно, у меня их немного.

Впрочем, Мурлыка уже ничего не слышал.

Я сидела, тая под светом луны. Присматривала, чтоб не упал Мурлыка. В отключке он нравился больше.

Зачем люди вообще говорят? Глупость не стоит того, чтобы рот открывать, а важное ясно без слов.

Ближе к полночи Мурлыка очнулся и начал молоть чепуху:

— Значит, я тебе больше не нужен?

— С чего ты такое взял?

— Теперь у тебя есть Злата.

Кто мог подумать! Ведёт себя, как обычный ревнивый мальчишка!

Я положила руку ему на коленку.

— Глупости! Это ведь просто секс. Что такого?

Умный, а не понимает!

Мурлыка мне, словно отец. Кем я бы была без него? Озлобленной озабоченной идиоткой, как все остальные. Двух слов не смогла бы связать! А я говорю, как дворянка из позапрошлого века.

Раньше я не понимала, глупышка была. Но после увидела — он меня лепит, как будто из пластилина. Родители делают также. Изо дня в день, изо дня в день… А кто из здешних может похвастаться, что каждый вечер проводит время с отцом?

— Мика, а хочешь, я тебе полижу? Ты никогда не просила. Девочкам это приятно!

Я фыркнула:

— Вот ещё! Ты ведь мой друг.

— Ну так что? Если друг — значит, буду стараться. — Он передразнил: — Что такого? Это ведь просто секс.

Я отвернулась.

— Не чувствуешь ничего? Из-за войны? — Мурлыка, наконец, догадался.

— Чувствую. Только не кайф.

Он помолчал и сказал:

— Понимаю. Я ведь не пидор, а в жопу ебут.

И я его понимала, касательно жопы. Навалилась тоскливая жалость, которую я терпеть не могла. Сопереживать или чувствовать, в интернате — гиблое дело. Морду набьют, а тоска тебя просто сожрёт.

Чтобы не дать чувствам шанса, мы поцеловались, а после я сделала это рукой. Так было лучше для всех: ему хорошо, мне не слишком противно.

Потом он ушёл. Я смотрела на Днепр, платиновый под серебристой луной, и тянула старинную песню.

Ніч яка, Господи! Місячна, зоряна: Ясно, хоч голки збирай…

В воздухе мельтешили чёрные тени летучих мышей. Звенели комарики. Девчонки уже наорались, и лагерь затих, лишь изредка подвывала собака по кличке Фиест.

Сплять вороги твої, знуджені працею,Нас не сполоха їх сміх…Чи ж нам, окривдженим долею клятою,Й хвиля кохання – за гріх?

Пела я шёпотом. Когда у тебя нету Родины, и всюду враги, можно только шептать.

Столовую залил утренний свет. Не столовая — солнечный океан!

Радости добавляла еда. Не то, чтобы ячка, сваренная на воде, была очень вкусной, а чай из цикория крайне бодрящим. Просто так мозг реагировал на раздутый желудок и полученные калории.

Стол был рассчитан на шесть человек, но три табурета были свободны. Сидеть со мной были готовы лишь две идиотки — Вика и Света, девчонки из низшей касты.

Я добавляла в стакан из литого чайника, мазала масло и запихивала в себя хлеб. Очень хотелось жрать — не так сильно, как вечером, но всё равно. А еда не желала, чтоб я её съела. В чай я макала сахарную головку, стыренную на кухне, у поваров из-под носа. Сахар не собирался размачиваться и отдавать вожделенную сладость. Зубы скользили по гладкой поверхности — твёрдой, как будто бетон. Странное европейское масло застыло на нёбе и не проглатывалось — остывший чай не спасал.

Через пару столов сидели мальчишки. Их было четверо, но я смотрела на Зюзю — «шестёрку» Антона. Зюзя был угловат и бледен, как привидение, потому в темноте походил на призрака. Но сейчас, когда на худое лицо падал солнечный луч, мальчишка был так красив, что я не могла отвести глаза.

На лоб падала чёрная чёлка. Глаза, словно уголь.

Но, всё равно, что я в нём нашла?

Наверное, всё дело в папе — у него были такие же музыкальные пальцы и точно такие глаза. Мне глаза от отца не достались — они у меня фиолетово-красные, и очень пугают людей.

Потом, не прекращая разглядывать Зюзю, я замечталась о Злате. Девочку-солнце я ни капельки не понимала и не знала о ней почти ничего.

Это мне нравилось. Люди вечно болтают о близости и понимании. Но, как по мне, это только мешает. Если читаешь кого-то, будто открытую книгу, разве захочется с ним переспать? Это ведь тоже, что онанизм!

Надо бы привести себя ТАМ в порядок. Хоть я и светлая... Злата наверняка захочет быть главной. Значит, я буду «её маленькой девочкой», а у них ничего ТАМ быть не должно.

Только, как это сделать? Кругом сотни глаз. А девочки не упустят случая подколоть: «Что, собралась на свиданку или Мурлыка не смог?» В лагере развлечений не много.