В пылу патриотического подъема никто так и не заметил того глубокого, внутреннего крена, который содержала в себе официальная имперская идеология. Идеология, которая не смогла учесть онтологическую несводимость друг к другу Царства Небесного и падшей земной действительности. Идеология, сакрализировавшая и оправдывавшая последнюю, что совершенно противно Евангелию Христову. Делая анализ имперской идеологии византийского общества (которая, к слову, очень сильно напоминала «теорию официальной народности»), современный православный богослов о. Иоанн (Мейендорф) писал: «В наше время византийская идея гармонии между Церковью и обществом стала неприменимой как практический образец общественного строя. Более того, в самом византийском – по существу утопическом – идеале крылся духовный изъян: византийцы, как и весь средневековый мир, фактически считали гармонию уже осуществленной… Говоря богословски, византийская идеология погрешала в области своих же собственных эсхатологических категорий, отождествляя земное царство с Царством Божиим и часто забывая, что всякая государственная структура принадлежит к миру падшему, не подлежащему абсолютизации и обожествлению…».

Странно, но имперские власти России так и не смогли понять этой простой христианской истины[34]. Они упустили из виду тот факт, что истинной объединяющей идеей могла быть только такая идея, которая изымает человека из падшей действительности этого мира (частью которого, между прочим, является и империя, и государство, и самодержавие). Идея, которая направлена на решение главнейшей проблемы человеческой жизни – проблемы преодоления смерти и страданий. И именно этой идее подчинено все Бытие Церкви Христовой. Именно поэтому: «Ставить жизнь Церкви в зависимость от имперского строя – значит совершенно не понимать смысла Церкви, того, что она имеет совсем другую природу, чем какие бы то ни было формы государственного устройства»[35].

В сложившейся ситуации доминирования «теории официальной народности» православие часто воспринималось людьми как некий инструмент для патриотического воспитания населения, в результате чего у большинства сложилось вполне устойчивое мнение о том, что Православная Церковь есть по преимуществу националистическое явление. Фактически же это означало формирование в сознании людей того времени устойчивого стереотипа о Церкви без Христа и жизни по евангельским заповедям.

Видя в Церкви лишь некую сдерживающую идеологическую узду, имперская власть совершенно не заботилась о том, чтобы Церковь выполняла свою главную задачу – проповедь о Христе и христианском образе жизни. В результате, в жизни большей части российского общества произошла страшная метаморфоза, а именно: в сознании многих людей Православие перестало ассоциироваться собственно с христианством и Христом.

К сожалению, эта болезнь не прошла и мимо самой Церкви, как тля она стала проникать в церковную среду, наполняя ее ложным христианству духом формализма и законничества, в результате чего Церковь постепенно начинает превращаться в «государственное учреждение по делам религий», а христианская жизнь – в систему запретов и долженствований, систему основанную на подмене подлинно-христианских отношений формально-казарменными установками, на страхе принять историческую реальность, на боязнь думать и т. д.

Естественно, все это не имеет никакого отношения к Православию, к святоотеческому учению о спасении, к подлинной церковной традиции, ибо цель Церкви не империя, не удовлетворение духовных или материальных запросов населения, а Царство Божие, которое: «внутрь нас есть» (Лк. 17:21).

Непонимание этой основополагающей истины в итоге привело к тому, что для многих людей (как в прошлом, так и в настоящем) церковная жизнь стала восприниматься с чисто внешней, формальной стороны, восприниматься как некая «белая магия православного обряда», суть которой состояла в том, чтобы ставить свечки, подавать записки, ездить в паломничества (в 18-м и 19-м веке ходить по святым местам), служить водосвятные молебны и т. д., попросту говоря – совершать определенные внешние действия в надежде на то, что они сами по себе, автоматически, окажут нужное магическое действие. В том числе, и многим пастырям Церкви было гораздо легче выступать в роли жрецов, т. е. – служить молебны или требы и, получив плату, на этом закончить созидание Церкви. Все это фактически означало профанацию самой сути христианской веры, когда христианство представляло из себя внешнее без внутреннего, а церковная жизнь стала жизнью без нравственного и духовного труда.

Если прибавить сюда еще и чисто административное давление, осуществлявшееся со стороны светских властей на Церковь, то становится ясно, почему в истории России стала возможной глобальная катастрофа начала 20-го века. «…не потому ли так сильно ударила революция по Церкви, – заметил святейший Патриарх Кирилл в одном из своих публичных выступлений, – что в сознании многих людей Церковь отождествлялась с властью, воспринималась как ее инструмент?»[36]

После смерти Николая I в жизни русского общества (как в духовной, так и в материальной сфере) начали происходить некоторые перемены. Во время царствования нового императора Александра II (1855–1881) старая идеология управления духовным ведомством подверглась суровой критике. Россия начинала движение по пути социальных, экономических и политических реформ. И все же они также неоднозначно сказались на религиозной жизни русского народа, а может быть, даже и усугубили ситуацию[37].

Так в 1864 году (т. е. через четыре года после отмены крепостного права) свт. Игнатий (Брянчанинов) сделал такую заметку по поводу состояния народа:

«Мой сборщик, умный монах, лет 50-ти, возвратился с Кавказа и с приволжских губерний. На Кавказе принят был очень радушно, но насобирал мало по причине оскудения страны от неурожаев, а паче по причине общего и быстрого охлаждения народа к Церкви. Ему говорили мои знакомые: «Только три года Владыко от нас, а ему не узнать бы теперь народа, так он переменился»[38].

В 1866 году он делает еще более резкую оценку религиозного состояния простого народа: «Религия вообще в народе падает. Нигилизм проникает в мещанское общество, откуда недалеко и до крестьян. Во множестве крестьян явилось решительное равнодушие к Церкви, явилось страшное нравственное расстройство»[39].

В новых условиях современники стали подводить итоги прошедшему царствованию, в том числе и критически оценивая состояние русского духовенства: «Об этом писали как светские лица, так и клирики, иногда замечая, что в течение тридцати лет (а фактически гораздо большего периода, – прим. автора) в отношении веры русский народ был предоставлен самому себе, не получая никакого религиозного воспитания и даже не имея понятия «ни об чем духовном»[40].

Вышеописанный кризис религиозной жизни не мог не коснуться и тогдашней интеллигенции. Как констатировал прот. Философ Орнатский: «…большинству образованной публики второй половины 19-го века было присуще воззрение на Православие как на la pravoslavie, состоящих из нескольких неприличных анекдотов об отношении священника к народу, того, что народ поклоняется доскам, да в посту ест капусту и редьку»[41].

И все же, в первую очередь, это был кризис всей системы светского и духовного образования начиная от школьной скамьи и кончая университетом: «В школьное воспитание у нас, – пишет в середине 19-го века святитель Феофан Затворник, – допущены нехристианские начала, которые портят юношество; в общество вошли нехристианские обычаи, которые развращают его по выходе из школы. И не дивно, что если, по Слову Божию, и всегда мало избранных, то в наше время оказывается их еще меньше: таков уж дух века противохристианский! Что дальше будет? Если не изменят у нас образа воспитания и обычаев общества, то будет все больше и больше слабеть истинное христианство, а наконец и совсем кончится; останется только имя христианское, а духа христианского не будет. Все преисполнит дух мира»[42].