В 19-м веке государственное давление на Церковь еще более усиливается. В это время в умах правящей российской элиты созревает так называемая «теория официальной народности», происхождение которой традиционно связывается с именем николаевского министра народного просвещения графа С. С. Уварова: «Как известно, Уваров в своем всеподданнейшем докладе, посвященном десятилетию управления им Министерством народного просвещения (1833–1843), указывал на «спасительные начала», без которых Россия не может «благоденствовать, усиливаться, жить». Первым, главным началом, по мнению министра, было православие, неразрывно связанное с самодержавием и народностью. Названные начала провозглашались национальными, на них предлагалось укрепить, «якорь нашего спасения. «Без любви к вере предков, – замечал Уваров, – народ, как и честный человек, должен погибнуть. Русский, преданный отечеству, столь же мало согласится на утрату одного из догматов нашего православия, сколь и на похищение одного перла из венца Мономахова. Самодержавие составляет главное условие политического существования России. Русский колосс упирается на нем, как на краеугольном камне своего величия»[25].
По сути дела данным заявлением декларировалась неразрывная связь Православной Церкви и императорской власти на основе идеи народности. Фактически же это означало, что отныне религиозная политика имперских властей должна будет направляться, прежде всего, на укрепление той политико-идеологической схемы, которая провозглашалась оптимальной для государства: «По словам историка А. Е. Преснякова, православие в эпоху Николая I – одна из опор власти, «вполне реальная система церковного властвования над духовной жизнью «паствы», притом церковность – орудие политической силы самодержавия, вполне покорное гражданской власти под управлением синодального обер-прокурора»[26].
С одной стороны подобное положение дел, как могло бы показаться при поверхностном взгляде, могло содействовать благу для Православной Церкви. И действительно во время царствования Николая I наблюдается некоторое увеличение количества православных приходов, монастырей, священнослужителей и монахов[27]. Однако, как это уже было отмечено выше, общее состояние православного верующего народа (не исключая и клир) оставляло желать лучшего.
Чего только стоит тот факт, что во время правления Николая I никто из архиереев того времени не мог управлять своей паствой без вмешательства светской власти. Более того, светскими властями явно не приветствовалась инициатива, исходящая со стороны духовенства и верующего народа, касающаяся серьезных вопросов внутрицерковной жизни, т. к. согласно идеологической установке того времени любая инициатива (впрочем, как и в прежние синодальные времена) должна была исходить только от самодержца: «Все в империи подчинялось лишь его распоряжениям, так как его взгляды на добро и зло, на то, что есть польза, а что вред не могли ни обсуждаться, ни критиковаться публично. Эти правила распространялись и на Православную Российскую Церковь, иерархи которой должны были всегда помнить о своей зависимости от светской власти. В эпоху Николая I эта зависимость демонстрировалась достаточно прямолинейно: епископы, как и чиновники, получали высочайшие выговоры за провинности; как и в прежние годы, постоянно перемещались с места на место; должны были оказать губернатору того города, в котором служили, «всяческое уважение», являясь перед светским чиновником по первому требованию»[28].
Все это не могло не сказаться самым отрицательным образом на отношениях между Церковью и государством, но ситуация достигла своего апогея в 1836 году, когда император внял коллективному обращению Святейшего Синода и назначил на место обер-прокурора флигель-адьютанта полковника графа А. Протасова. По иронии судьбы, члены Святейшего Синода, желая сместить неугодного им обер-прокурора С. Д. Нечаева, сами указали царю на кандидатуру графа А. Протасова, в чем, безусловно, просчитались: «Святейший Синод получил то, что хотел: обер-прокурором стал на долгие годы гвардейский офицер, названный современником «патриархом со шпорами». Облеченный полным доверием императора, имевший «громадные связи при Дворе» и «хитрый ум», блестящий полковник, в дальнейшем получивший генеральские эполеты, занял первое место в духовном управлении. «Светская власть окончательно завладела внешней стороной Церкви. В. Церковь соборных постановлений, догматическую, она, правда, не решалась вмешиваться; несмотря на то, внутренняя жизнь Церкви приутихла… Священники стали принимать характер чиновников в рясах»[29].
Кстати, необходимо отметить, что автор вышеприведенной цитаты не совсем точен в формулировках. Действительно, светская власть, как правило, не вмешивалась в догматические вопросы, рассматриваемые на Церковных Соборах. Однако, все же, ее влияние затрагивало и вероучительные моменты, в том числе и догматику. Как один из примеров подобного влияния можно привести настойчивые требования обер-прокурора А. Протасова касательно редактирования отдельных мест «Катехизиса» свт. Филарета (Дроздова): «Как известно, текст Катехизиса, изданного в 1823–1824 гг., дважды подвергался изменениям. В издании 1827–1828 гг., когда, впрочем, дело ограничилось заменой библейских и святоотеческих цитат на русском языке церковнославянскими, и 1839 г., когда были произведены более существенные изменения в тексте по настоянию обер-прокурора Протасова в сотрудничестве с митрополитом Серафимом (Глаголевским) и другими членами Св. Синода. Нужно сказать, что «исправление» Катехизиса в духе его большей латинизации и согласования с Исповеданиями Петра Могилы и Досифея не всегда было удачным»[30].
Таким образом, в силу сложившейся ситуации все вопросы, касающиеся духовного устроения и внутренней религиозной жизни российских подданных, стали решать исключительно административными методами. И хотя на словах Николай Первый всецело ратовал за ненасильственное обращение своих подданных в православную веру, как и вообще за ненасильственную борьбу с безверием в его стране, на деле же было известно; император – сторонник административных мер воздействия[31]. Увы, но стремление светских властей к унификации, к сведению религиозной жизни всех православных империи под единый знаменатель в николаевскую эпоху не привело к торжеству православного единства. Скорее – наоборот, это только усилило антицерковные настроения в российском обществе того времени: «Дело заключалось в том, что император Николай I и обер-прокуратура Святейшего Синода считали возможным с помощью административных методов решить основные церковные (как и все остальные) вопросы России, в то время как критики режима полагали начать с раскрепощения самой Церкви. Среди этих критиков были люди вполне благонамеренные, честные и православные по духу. Для многих славянофилов, равно как и для западников, православие не совпадало с «ведомством православного исповедания» и, соответственно, не сопрягалось с казенным пониманием самодержавия»[32].
И все же было бы ошибкой считать, что подобное положение дел во взаимоотношениях Церкви и светской власти сложилось в силу чьих-то корыстных побуждений или намеренной провокации по отношению к христианской вере. И. Николай I, и прочии наши государи, как и большинство имперских чиновников 18-го и 19-го веков, были людьми верующими и вполне православными.
Проблема заключалась не в том, что они намеренно или чисто подсознательно хотели поставить Церковь в зависимое положение от государственной власти. Суть проблемы состояла в том, что в сознании правящих кругов того времени произошла некая подмена ценностей, а именно: ценности имперские, национальные были для многих представителей высшей российской элиты выше ценностей евангельских. Попросту говоря, «патриотическое чувство» (в котором, к слову сказать, нет ничего плохого) по отношению к своему государству было поставлено выше жизни по заповедям Евангелия (хотя их, естественно, никто не отрицал). «Теория официальной народности» стала доминирующей идеей в умах правящих кругов Российской империи, вытеснив тем самым на второй план христианские ценности. На практике это привело чуть ли не к языческому культу поклонения государству и русскому народу как таковому, а императору как некоему богу во плоти: «Николай I смотрел на человеческую жизнь (в том числе и на свою собственную) только как на службу. Не испытывая и тени сомнения в том, что его власть законна, он требовал от подданных безусловной покорности, в свою очередь проявляя покорность по отношению к идеалу избранника Божьей власти. «Его самодержавие милостью Божией было для него догматом и предметом поклонения, – вспоминала фрейлина императрицы Александры Федоровны А.Ф. Тютчева, – и он с глубоким убеждением и верой совмещал в своем лице роль кумира и великого жреца этой религии»…Николай I только потому был «кумиром и жрецом» самодержавия, что воспринимал его исключительно как религиозный феномен»[33].
