«Белый день заштрихован до неразличимости черт…» Белый день заштрихован до неразличимости черт. Я свернул у моста, а теперь мне, должно быть, налево… Я иду вдоль реки, как дотла разорившийся смерд: Без вины виноват, ни избы не осталось, ни хлева. Нынче ветрено, Постум, но что они значат – ветра, С совокупностью их, с направлением, с силою, с розой? Не пришедших домой тут и там заберут мусора; Что рождалось стихом, умирает, как правило, прозой. Ничего никогда никому не хочу говорить, Повторяя себе вопреки непреложное: «Скажешь!» До того перепутана первопричинная нить, Что её и петлей на кадык просто так не повяжешь. С чешуёй покрывает по самое некуда вал, Никакого житья – всё равно, будь ты фейк или гений. Я живу у моста. Я на нём никогда не бывал И считаю, что это одно из моих достижений. «Снова – слышишь? – в поле звук —…» Снова – слышишь? – в поле звук — Это – ДШК — Встаньте, дети, встаньте в круг, Чтоб наверняка. Встаньте, дети, как один — Вместе веселей! — Из подвалов, из руин, Изо всех щелей. Невозможной синевы Небо из окна. Где в войну играли вы — Пятый год война. Приумножилось разлук В стороне родной; Ты мой друг, и я твой друг, Посиди со мной. Что сказать тебе хотел, Не скажу пока: Снова – слышишь? – артобстрел, Снова – ДШК. Ржавый танк, как старый жук, Загнан в капонир. Встаньте, дети, встаньте в круг, Измените мир. Чтоб над каждой головой, Чистый как кристалл, Невозможной синевой Небосвод сиял. Хватит горестей и бед, Тех, что – искони!.. Дети встанут, и в ответ Скажут мне они: – Снова – слышишь? – в поле звук — Залповый режим. Ты мой друг, и я твой друг, Мы давно лежим Там, где тянется в пыли Лесополоса И звучат из-под земли Наши голоса. Провинциальный роман(с) Среди лая жучек и трезоров Ночью, по дороге на вокзал, Мастерицу виноватых взоров Кто-то проституткой обозвал. Здесь такое часто происходит — В подворотнях, пьяные в дрова, Так гнобят друг друга и изводят Верные поклонники «Дом-2». Но беду не развести руками, Если ты нечаянно свернул В переулок, прямо за ларьками, Где открыт последний ПБОЮЛ. Там, тая недюжинную силу, Собраны, слегка возбуждены, Ожидают нового терпилу Местные, «с раёна», пацаны. Впрочем, вру: не говорить пристрастно — Первый твой завет, постмодернист! Здесь таких, настроенных опасно, Нет как нет, давно перевелись. Но не всем пока ещё по силам Изменить себя и уберечь: До сих пор барыжит «крокодилом» Маленьких держательница плеч. Но, глядишь, завяжет понемногу, На траву и смеси перейдёт. Молодым – везде у нас дорога, Старикам – везде у нас почёт. Если в рай ни чучелком, ни тушкой — Будем жить, хватаясь за края: Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. «Который год в тюрьме моей темно…»
Который год в тюрьме моей темно И море на отшибе колобродит; И, может, лучше, что ко мне давно, Как к Евтушенко, старый друг не ходит. А постоянно ходят – оh my God! — Лишь те, что называются «с приветом»… В моей тюрьме темно который год, Как в келье с отключённым Интернетом. И женщина, которая – акме, Давно со мной не делит страсть и негу. Который год темно в моей тюрьме, Да так, что лень готовиться к побегу. Патриотический роман(с) Почти ничего не осталось от той, что любила меня, Быть может, лишь самая малость, какая-то, в общем, фигня; Ничтожная жалкая доля от чувств, что питала она: Навязчивый вкус алкоголя; рельеф обнажённого дна. Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим; Внизу, среди впадин и трещин, во тьме отступивших глубин, Доверчиво, просто, по-детски сказала, прощаясь, она: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». Я век коротал в бессознанке, но чуял, как гад, каждый ход. Прощание пьяной славянки запомнил без знания нот. На смену большому запою приходит последний запой; А мы остаёмся с тобою, а мы остаёмся с тобой, На самых тяжёлых работах во имя Крутого Бабла; Я век проходил в идиотах; ты медленно рядышком шла. Меняя своё на чужое, чужое опять на своё, Мы вышли вдвоём из запоя… Почти не осталось её. Щекой прижимаясь к отчизне, в себе проклиная раба, Мы жили при социализме, а это такая судьба, Когда ежедневную лажу гурьбой повсеместно творят… И делают то, что прикажут, и действуют так, как велят. Летят перелётные птицы по небу во множество стран, Но мы не привыкли стремиться за ними… ты помнишь, как нам Не часто решать дозволялось, в какие лететь е…я? Почти ничего не осталось от той, что любила меня. Все трещины, впадины, ямки: рельеф обнажённого дна; Прощание пьяной славянки; родная моя сторона; Простые, но важные вещи – как воздух, как гемоглобин. Мы зря перед Смертью трепещем, напрасно о близких скорбим. Где рухнула первооснова, там нет никого, ничего: Мы не полюбили чужого, но отдали часть своего. Уверенно, гордо, красиво – не знаю, какого рожна: «Таков нарратив позитива», – сказала, прощаясь, она. Быть может, лишь самая малость – и кончится это кино: Унылый столичный артхаус, типичное, в общем, говно, Но нам от него не укрыться в осенней дали голубой, Летят перелётные птицы, а мы остаёмся с тобой. |
