Да и вообще они спят.

Или не спят?

Арнайя Тэриньяльт был как всегда безупречно учтив. Это был его человек, он сам дал клятву — но как же он далек... Похоже, Младший завоевал его сердце, хотя верность принадлежит Старшему.

Старший принял чашу из рук хозяина, но не стал, следуя старинному вежеству вести окольные разговоры, а сразу сказал:

— Я здесь ради твоей сестры, господин холма.

— Я пошлю за ней, — сказал Арнайя и послал слугу, ждавшего приказа за расшитой тяжелой занавесью, отгораживавшей вход в круглую комнату.

Пока слуга искал госпожу, Арнайя задавал вопросы о путешествии. Принц не желал отвечать, но вежливость обязывала хотя бы «да-нет» сказать. И так ловко Арнайя ставил вопросы, что потихоньку начал разматывать ниточку того, что принц хотел бы срыть. И хорошо, что пришла госпожа Ледяной Цветок.

Адахья, впервые увидевший ее так близко, застыл с идиотским лицом. На морде кота промелькнуло нечто похожее на усмешку — если коты умеют усмехаться.

Госпожа стояла на пороге в многослойных одеждах из красного струящегося тонкого шелка, и лицо ее было спокойно и отстраненно-покорно.

Арнайя бесшумно встал, твердо повел за собой Адахью, и то повиновался, все оборачиваясь на госпожу.

А кот остался.

Асиль гибко села за столик и вопросительно уставилась на принца. А тот молча смотрел на нее и в ужасе думал — я же должен любить ее. Она же прекрасна. Но я не хочу ее. Совсем. Она как ледяной цветок — а я убью ее. Я не сумею.

И он заговорил:

— Госпожа Асиль. Мы с моим братом спорим о тебе. Я знаю, что он приходил и просил твоей руки. Я пришел спросить тебя — хочешь ли ты в мужья кого из нас? Если хочешь — то кого?

Асиль молчала, все так же глядя на него.

— Если станешь моей женой, то будешь когда-нибудь королевой. Я дам тебе все, что у меня есть, а попросишь — дам и больше.

«Зачем я это делаю?»

Асиль вдруг тихо засмеялась.

— Прости меня, господин. Я не хочу тебя. Я сейчас это поняла. Прости. И скажи своему брату — я согласна.

Она поднялась и вышла, и кот вышел следом за ней. Остались досада и — облегчение. Досадно было, что вот так отказала. Но, наверное, так было правильно.

«Ради чего я хотел ее в жены? Брату досадить? Доказать, что я всегда буду старшим и лучшим? Или что Тэриньяльты — мои?»

Он покинул холм Тэриньяльтов на другую ночь, отоспавшись и поговорив с Арнайей о Науринье, изгоях и обезумевших от Шепота людях. А еще попросил его сопровождать его в Объезде. Как будущего родича. Пусть все знают и видят.

А когда он вернулся домой и, ворвавшись в покои к брату, просто бросился к нему на шею, прося прощения, Младший даже испугался.

— Асиль передает тебе, что согласна. И хорошо, я не для нее и она не для меня. Глупо было бы. Брат, я рад за тебя. Все правильно, все так и должно быть!

А потом он сложил песню. Первую в своей жизни песню — о своем брате и ледяной красавице, и в первый раз в жизни он ощутил в своей душе не то чтобы спокойствие, но удивительную правильность и поразился. Он еще не понял, что произошло и как это толковать, и что делать дальше, но ему хотелось плакать, как плачешь от чего-то изумительно простого и важного в момент взросления.

И в те дни он снова стал настолько любезен и остроумен и обходителен с дамами, что многие думали — ах, почему же госпожа Асиль выбрала не его? Но те же самые думали — хорошо, что госпожа Асиль отказала ему, потому, что теперь он может стать моим! Это были веселые дни как всегда перед Объездом, а тут еще и свадьба намечается, да какая! Два рода-соперника породнятся, и уж теперь в Холмах точно будет невиданное благополучие!

Как просто оказалось изображать из себя изящного шута, шута-угодника, галантного и остроумно-забавного. Маска оказалась настолько удобной, что порой он изумлялся — маска ли это, или он и правда таков?

Он теперь почти постоянно был при матери, среди ее Драгоценного Ожерелья. Это была острая и приятная игра, когда надо было удержаться в легком танце на грани, не дать повода, не оскорбить, Это было сродни фехтованию, это нравилось.

Он был таким с девами Драгоценного Ожерелья, с Нежной Госпожой — может, боялся сейчас говорить с ней, как с матерью. Он был таким с госпожой Асиль, которую с великим торжеством привез в Королевский холм ее брат, такой же белый и ледяной, как она.

Он был таким и с отцом, когда, наконец, решился просить у него разговора наедине. С открытым лицом говорить он бы не смог. Нужна была маска. Под маской можно было быть наглым. И отец, похоже, принял игру. Может, и ему было так легче?

— Ах, государь мой и отец! — чуть посмеиваясь, говорил принц, шут-любезник. — Я запомнил, что ты дал слово никому не рассказывать о том, что было с тобой в Королевском испытании. Так позволь, я тебе расскажу, что думаю, а ты скажешь да или нет. Об этом ведь уговора не было?

Отец, улыбаясь — но без улыбки в глазах — смотрел на него. Кивнул — говори, мол.

Принц отвел глаза, тихо засмеялся, крутя в пальцах бокал.

— Сдается мне, господин мой, что там, в Средоточии Мира, стоит тот самый дом, где когда-то жили девять братьев и сестер, а теперь там лишь их Жадный брат?

Отец молча, выжидательно смотрел на него.

— Что же... когда-то наши короли — а именно, девятый король, заключил с ним уговор — вот уж какой, я не знаю, но, видимо придется узнать, когда я туда пойду.

Отец уже не улыбался и смотрел куда-то в пространство, словно вспоминал себя в ту пору, когда и он задавался такими же вопросами.

— А вот Дневной король сумел отказаться... как бы то ни было, ты заключил уговор. Из страха? Из привычки? Или ты проиграл какую-то игру?

Отец молчал.

— Отец, там Жадный? Он не властен в ничейный час? Он не может выйти из Холмов? Не может выйти пока из Чаши? Я прав?

Он внимательно смотрел на отца. Тот медленно кивнул.

— И взамен ты получил покой Холмов. Отец, я не буду осуждать тебя, — почти умоляюще вдруг сказал он. — Я сам не знаю, что со мной будет там, но я хочу быть вооруженным. Мене ведь трудно будет выбирать? Да? Там все уже так, что легче поступить как ты? Да? А выиграть я не смогу никак, он ведь бог, а я — просто человек?

Лицо отца стало отчаянно напряженным.

— Отец, но ведь он не властен над ничейным часом, верно? Верно? Ведь боги не спят?!

— Я ничего не знаю, — ответил отец, быстро встал и вышел.

Принц медленно кивнул, так же медленно выпил вино из бокала. Маска сошла с лица, как омертвелая кожа. Уже не нужна. Шут-любезник превратился в усталого, угрюмого и испуганного человека. Он узнал, что хотел. Но он не знал, что ему делать.

Над миром все так же царило небо. Днем цвета его то спокойно, то бурно перетекали один в другой, чтобы ночью слиться в единую бездонную черноту. Все так же воины день за днем спускались к Провалу, а охотники травили злых тварей в сумерках леса днем — и ночами в полях. Пограничная стража как всегда хранила внешние пределы Холмов. И мирно паслись в полях белые красноухие коровы, и охраняли их белые красноухие псы, созревало лунное зерно, и молочно-белые кони бродили в высокой траве.

Науринья выздоровел, но стал молчалив и мрачен. Что-то в нем изменилось, и не в лучшую сторону. Когда однажды Старший во время очередной стычки у Провала увидел на его лице холодную, жестокую улыбку, он содрогнулся.

Близилась осень, время урождая, время плясок и празднеств. Время Объезда.

Когда охотники прислали первый желтый лист, начались сборы. В нынешний Объезд государь собирался вместе с супругой и сыновьями. И в начале очередной луны, темной-темной ночью из королевского Холма посолонь вокруг всех Холмов выехал пышный поезд.

Редко кому из Дневных приходится увидеть выезд Ночных. Это диво — когда вдруг открывается Холм, и оттуда выезжают кавалькада в струящихся шелках, ярких, блестящих даже в темную ночь, когда нет луны и звезд. А уж как сверкают камни в диадемах и серьгах, ожерельях и перстнях! Как звенят браслеты и подвески на поясах, колокольчики на сбруях белых и вороных коней! На рукавах у мужчин ночные серебристые соколы, у стремени бегут белые красноухие псы, стремительные и гибкие. Они едут с веселым смехом и музыкой, какой слаще нет на свете. На воинах блещут тонкие кольчуги — светлые и черненые, а иногда и позолоченные, и глухо позвякивает изукрашенное оружие.