В м-ре Балиморе я разочаровалась больше, чем в других, потому что ему больше всех доверяла, безосновательно и наивно, а он оказался плохим человеком, хотя что я на него так взъелась, а вдруг он знать не знал, что творилось у него под носом. Предположений было уйма, но не одно из них не имело доказательств, поэтому любые обвинения были бы беспочвенны, а домыслы бессмысленны. Я не отходила далеко от конюшни, выходила только в туалет и на несколько минут на свежий воздух. Остальные продолжали работать в обычном рабочем режиме: обслуживали посетителей, мыли лошадей, чистили стойла, а опытные наездники во всю готовились к скачкам. Мне было не до них, мой конь заболел и беспомощно лежал на сене в полном одиночестве, а значит, и речи не могло идти о тренировках, покуда он опять не встанет, не забьёт копытами и как следует не фыркнет.
На ночь школу закрывали, и мне пришлось одной заночевать в конюшне. С первыми сумерками все разошлись по домам, остался только сторож, который добросовестно просидел в своей будке до рассвета. Он был необщительный, даже не зашёл поздороваться, а мог бы ненадолго составить мне компанию. Скорее всего, он испугался непредвиденных обстоятельств и решил не искушать судьбу. Однако я бы не отказалась от общества, особенно ночью в трудный час, когда я не могла уснуть, – лежать на сене было неудобно. Оно кололо в спину и бока. Тогда я заскучала за постелью и треснула себя по лбу, уставившись наверх в деревянные балки, что забыла известить Аннет о ночёвке в конюшне. Я как вышла днём из дома, так до сих пор не возвращалась. «Аннет, наверное, с ума там сходит», – думала я и бранила себя за то, что вспомнила о ней в самую последнюю секунду, и уже обдумывала наперёд, что придётся извиняться и рассказывать ей всё, как есть.
Перед глазами всплыло лицо м-ра Балимора, мрачное и в смятение. На нём я видела следы переживаний, которые он не скрывал. Он опасался за меня и Душку, и оказался в жутком положение, когда всплыла наружу горькая правда. Не он, мне кажется, придумал пичкать бедных лошадей вредной химией, и вряд ли поддерживал того, кто это задумал. Он любил лошадей и ни раз проявлял к ним симпатию. Мне было даже страшно представить, что он мог бы быть причастен к столь бесчеловечным действиям.
М-р Балимор не отличался красноречием, был в меру строг и говорил всегда по сути, и не словом, а делом переманивал людей на свою сторону, добиваясь их расположения и уважения к себе. Он мог бы быть кем угодно: и сварливым, и жёстким, и требовательным, но никак не убийцей, травящей животных. Он больше остальных переживал, как бы мне самой не слечь, приносил поесть и заваривал чай в промежутках между работой. В голове не укладывалась, чтобы он мог согласиться кормить лошадей всякой гадостью. Уж кто, а м-р Балимор бездушным не был. Кто-то точно провернул это грязное дельце у него за спиной, и он, сам того не ожидая, растерялся. Я помню, как забегали его глаза, когда врачи заговорили о каком-то непонятном средстве. Он и впрямь не ожидал от них услышать такое низкое отвратительное заключение, что на мгновенье потерял дар речи. Только кивал и нервно подёргивал нижней губой, отвисшей при первых подозрениях на отравление.
«Кто же стоит за всем этим? – размышляла я. – И что теперь делать? Как быть?» Я думала придать эту историю огласки, дать заявление в газету, подкинуть работёнку журналистам, пусть переварят и опубликуют громкую статью о бесчеловечном обращении с лошадьми в престижной школе верховой езды. Но выносить сор из избы неблагодарное занятие, от этого всегда страдают невинные люди. Администрация умоет руки, как это обычно бывает, и выйдет сухой из воды, пойдёт по головам в поисках виновных, чтобы усмирить недовольную общественность, и многие хорошие ни в чём неповинные люди лишатся своих рабочих мест, а их честные имена смешают с грязью. Им будет нечем кормить свои семьи. Они пострадают по моей вине. Я подкину мысль журналистам, а они преувеличат и раздуют так, что всё это закончится скандалом, и не в пользу добрым людям. Оставалось два варианта: либо бороться за справедливость, отчего обязательно будут жертвы, либо контроль за питанием взять в свои руки – самой готовить корм и следить за тем, как это делают другие.
Я немного дремала и время от времени, наперекор тяжёлым векам, закрывающим уставшие глаза, поглядывала из последних сил на Душку. Разные мысли лезли в голову и навевали нестерпимую тоску, выйти из которой помогал здоровый крепкий сон, но уснуть не получалось. Я вздрагивала всякий раз, когда слышала какой-то шорох или стук. В этой полной тишине среди лошадей, которые всё время издавали звуки, было невозможно отключиться, при том, что я весь день была на взводе. «Врачи больше не заслуживают моего доверия», – продолжала думать я, прокручивая в полузакрытых глазах их непонятные лица: с одной стороны, обеспокоенные, способные хоть что-то чувствовать, а с другой, лицемерные, готовые на самые низкие поступки, лишь бы не испортить свою репутацию.
Всё же, несмотря на оптимистичный настрой, я не верила в чудо. Ясно было одно – или Душка справится, или нет. И только время покажет. Вещество, попавшее в него с пищей, должно полностью выйти, а на это требовались сутки, поэтому делать какие-либо выводы было преждевременно. Оставалось мучиться на сене, как-то перебиваться и ждать утра, когда наконец истекут долгожданные гнетущие часы ожидания.
Я смертельно устала. Разболелась голова от недосыпания и недоедания. Тарелка с едой простояла возле меня с вечера, но я к ней не притронулась до того момента, пока не заурчало в животе и не проснулся зверский аппетит. Тогда я с голоду накинулась на еду и съела всё, что было в тарелке, и меня не смущало то, что еда уже остыла и обветрилась. Я с удовольствием навернула всё, что принёс мне м-р Балимор перед уходом домой и запила холодным чаем, который взялся тонкой плёночкой и был безвкусный.
Поела и силы прибавились. Головная боль прошла. «Приятное чувство сытости», – подумала я и, зажмурившись, спиной легла на сено. Я гордилась тем, что не поехала, как все, домой, а осталась здесь, пусть даже одна, но рядом с любимой лошадью, которая во мне нуждалась. «Дома я бы глаз не сомкнула и рвалась бы сюда, так что правильно сделала, что не ушла», – думала я, посматривая на часы, которые показывали ровно пять. А вот и ночь добежала конца. Большая часть времени осталась позади, и несколько часов до пробужденья Душки.
Ясное солнечное утро сулило жаркий день и началось с неожиданностей. Первый сюрприз преподнёс мне м-р Балимор, который сделал исключение, ввиду сложившихся обстоятельств, и приехал на час раньше. Он сразу же зашёл в конюшню с двумя чашками ароматного горячего кофе, одну из которых протянул мне. Сделав глоток, он искренне признался, что не мог преступить к работе, не убедившись, что я в порядке. Он посмотрел на коня и промолчал, и так было ясно, что за ночь ничего не изменилось. Постояв ещё с минуту или две, он поспешно удалился. Я буквально отошла на шаг от стойла, чтобы немного размять ноги и провести глазами м-ра Балимора, как вдруг у меня за спиной что-то забарахталось, а потом и зафыркало. Я обернулась, разинула рот и замерла в оцепенении, вытаращившись на очнувшуюся лошадь. Душка стоял на ногах, мотал головой, что обычно было признаком игривого настроения, и снова пару раз громко фыркнул.
– М-р Балимор! – закричала я во всё горло и была вне себя от радости. – Душка очнулся. Только что пришёл в себя! М-р Балимор!
Конь встал в привычную позу и не мог успокоиться. Он вертел головой и шевелил ушами, как будто бы хотел понять, что происходит, отчего такой переполох и почему я его жадно тискаю. М-р Балимор с ужасом в глазах и улыбкой на губах по первому же зову подбежал ко мне, а за ним два перепуганных врача впопыхах вбежали в конюшню и, набросив белые халаты, взялись за осмотр лошади. Они не видели причин для беспокойства и сослались на вчерашний разговор, что заключение их подтвердилось, и опасность миновала. Конь был полностью здоров, как они предполагали. Просто перебрал немного с «сонным зельем» – так говорили они вполушутку и просили впредь быть повнимательнее и следить за дозой.
