– Думаешь, тебе заплатят? – неуверенно спросила я. – А что, если тебя используют и пустят побоку, решат, что для тебя, как для студентки, само участие уже за счастье – колоссальный опыт, который на дороге не валяется. Вот увидишь, так тебе потом и скажет этот твой заведующий кафедрой.

– Не глупи. Я уже давным-давно всё обсудила. Мне выплатят мой гонорар, как и полагается, к концу года. Конечно, это небольшие деньги, но всё же заработок, а опыт мне поможет в поисках работы в будущем, надеюсь. А ещё я приложу эту работу к своей докторской диссертации. Я и это просчитала. Боюсь, что ты меня недооцениваешь, Си.

В голосе Аннет звучала лёгкая надменность, которая была скорее вызвана переизбытком самых разных чувств, нежели проснувшимся зазнайством. По своей природе она близко не стояла с алчными хапугами. Аннет была заядлая трудяга и заслуживала на почётное вознаграждение. Вряд ли кто ещё мог высидеть по семь часов в домашней обстановке за столом в столь юном возрасте, при всём при том её нельзя было назвать заучкой. Она была прилежна и дотошна как в учёбе, так и в работе, отличалась точностью и собранностью, но вместе с тем могла быть и душой компании и покутить на всю катушку.

– И с кем ты обсудила гонорар? – продолжала я неугомонно, отказываясь верить в её договорённость, о которой она с такой уверенностью рассказывала. Мне всё это казалось делом шатким и сомнительным.

– С одним профессором, который поручил мне перевод и под свою ответственность оформил доступ в институтскую лабораторию. Он честный и порядочный и не оставил денежный вопрос открытым, пообещал со мною рассчитаться в конце года, когда я сдам готовый перевод, его проверят, и если не возникнет никаких вопросов, и текст утвердят для публикации, то я сразу получу свои денежки.

– И ты ему веришь?

– Смешной вопрос, – хмыкнула Аннет. – Конечно, верю. Я не думаю, что всеми уважаемый профессор, доктор лингвистических наук, станет бросать слова на ветер и рисковать своей отменной репутацией.

Пока Аннет отчаянно пыталась переубедить меня в обратном, отстаивая свою точку зрения и беспристрастно с неким рвением рассказывая о всех заслугах титулованного профессора, один мужчина с приятной внешностью, лет тридцати, высокий, статный, прилично одетый спросил, который час и улыбнулся. Наша увлечённая беседа привлекла его внимание, и он решил каким-то образом вмешаться, что, в общем-то, перечило его привычным взглядам, поскольку он считал, что ввязываться в чей-то разговор было признаком плохого воспитания.

Своим безукоризненным видом он внушал доверие, но тем не менее было и что-то отталкивающее в его образе. Всё, кроме браслета на его руке, выдавало в нём человека важного: степенное лицо с аккуратно постриженными усами, на лбу две длинные глубокие морщины, ровно пролегающие от одного виска к другому, внушительная грамотная речь, накрахмаленная белая рубашка, воротник обвязан галстуком – словом, внешний облик джентльмена, но чем больше он к себе располагал, тем больше подозрений у меня вызывал.

Этот необычный браслет с узелками и выжженными символами вдоль всего ремешка болтался у него на запястье и показался мне странным, но не Аннет. Она никогда ничего необычного вокруг себя не замечала. На досуге у неё гулял ветер в голове, и она становилась легкомысленной и доверчивой: то ли тяжёлый умственный труд на ней так сказывался, то ли ей так нравилось – вверять свой подуставший разум в руки первого встречного.

Я к нему присматривалась за двоих, не сводила с него настороженных глаз, а Аннет им всю дорогу любовалась и хихикала, как дурочка. Я только на неё поглядывала искоса и мысленно крутила пальцем у виска. Она растаяла в его компании, а мне удалось его раскусить. Я сразу поняла, чем привлекал он женское внимание, – тем, что вёл себя естественно. Его неожиданный к нам интерес и то, как он на нас смотрел, заставили меня в нём ещё больше усомниться, тогда как Аннет не видела в этом человеке ничего дурного, а наоборот, он ей очень понравился, и она чётко дала мне понять, что странная здесь только я. Её раскованность и чрезмерная открытость с неизвестным мужчиной, прицепившемся к нам в метро, меня обескуражили. Я же предпочла отнестись к нему осторожно, с опаской, – мало ли что у него в голове, а Аннет, по-видимому, не учили в детстве, как нужно вести себя с посторонними.

3

Разговоры изнуряли, но что могло быть лучше для убийства времени, когда не было ничего другого под рукой. Тот молодой человек, имени которого я не запомнила, расстался с нами наверху у входа в подземку и вышел на другую сторону улицы. Он обернулся, ухмыльнулся и свернул за угол. Я не стала пилить Аннет за её неосторожность. В этом возрасте было бесполезно поучать. Это стоило сделать раньше, когда она ещё была ребёнком, а теперь было глупо что-то доказывать уже почти сформировавшейся личности. Мы просто молча пошли прямо вверх по склону холма к школе верховой езды, здание которой вырисовывалось сквозь деревья в конце улицы. Сюда я приходила с радостью, особенно когда была опустошённая и вся в себе. Здесь в голове всё замолкало, и ни одна назойливая мысль не смела проедать мне плешь своим жужжанием.

Школа возвышалась над городом и занимала добротный участок земли с хорошей светлой конюшней и по-человечески отстроенной левадой. Это место я считала уголком-оазисом, где было безлюдно и очень спокойно, где можно было отдохнуть душой и насладиться живописной местностью. С задней стороны конюшни школу обступал сосновый лес. Иногда я просто приезжала, чтобы покататься там верхом.

После каждой тренировки, выжитая как лимон, я вела непринуждённые беседы с лошадьми, пока меня никто не видел. Это успокаивало, помогало вернуть равновесие и воспрянуть духом. Лошади как будто взваливали все заботы на себя через свои навострённые уши, которыми забавно пряли, а их большие тёмно-коричневые глаза окутывали тёплым взглядом, внушали лёгкость и спокойствие. Там меня охватывал букет из самых нежных чувств, а в повседневной суетливой жизни меня, как правило, обуревали частый всплеск эмоций, пустые разговоры, беготня – все хлопотливые моменты, переходившие в морально подавляющее одиночество. Из них был соткан весь мой жизненный устой, поэтому иметь свой тихий скромный уголок было жизненно необходимо.

Ко всем лошадям я относилась одинаково хорошо, но особым вниманием пользовался Душка. Ему досталась необычная милая кличка, далеко не лошадиная, но подчёркивающая всю его очаровательность. Он попал ко мне жеребёнком. От него отказалась мать, и с тех пор я его опекала. Меня всегда в нём восхищала его природная своеобразность. Трудно сказать, в чём конкретно она проявлялась, наверно, в совокупности всех качеств нетипичной лошади. Он со мной очеловечился – вот, оказывается, в чём дело.

Я сильно привязалась к Душке, а привязанность, как известно, чувство пагубное. Он был красивый, умный, прыткий, понимал команды с полуслова, только ничего не мог сказать, кроме разве что пофыркивать и перетаптываться с ноги на ногу. Нас многое объединяло. Мы были не разлей вода. В конце концов, он вырос на моих глазах, превратившись из маленькой неуклюжей лошадки в стройного и грациозного коня, которым грех был не гордиться.

– Здравствуй, Душка. Как ты поживаешь? – обратилась я к нему, как к человеку, прислонившись головой к его густой волнистой гриве. Со стороны могло бы показаться, что я пыталась вызвать жалость у коня. Наверно, так и подумал м-р Балимор, когда вошёл в конюшню и увидел меня с крепко сомкнутыми руками вокруг шеи лошади.

– Мисс Джолиер, очень трогательный момент, но так вы простоите всю сегодняшнюю тренировку, – хриплым голосом проворчал м-р Балимор.

– Простите, сэр. Вы же знаете, как много Душка значит для меня.

– Я также знаю, что скоро соревнования, а вы задержались на двадцать минут, – возмутился он.

– На пятнадцать. – Я вежливо его поправила и взглянула на огромные старинные часы, которые весели у него над головой. «Если бы они упали прямо на него, – думала я, – тогда, возможно, он бы подобрел и больше не был бы таким суровым».