– Я летал впервые в жизни, – он не мог объяснить, каково это, когда пропадает внезапно ощущение дыхания, оглушает тяжёлая, лишняя кровь, и ты падаешь в тёмную, только что вырытую могилу, убаюканный тёплой, распадающейся на отдельные крохи землёй.

– Понравилось? – осторожно выдохнула пышнотелая Кулькова, – А я вот боюсь летать. Говорят, сосуды, инсультом пугают.

– Это было что-то другое, – ему даже вспоминать было не по себе, – будто сперва сердце оторвалось, скакнуло и застучало уверенней. А ведь понимал уже, что оторванное оно уже не моё, а сил не было даже ладонь прижать к груди.

– Какие страсти, – заохала Василина, округлив глаза, на пухлых щеках её расцвёл пышный васильковый цвет, верно алкоголь тоже был вреден для её сосудов, как и перелёты.

– Ты не бойся, – шевельнулись его губы, – это только твои страхи. Полетели вместе, если хочешь.

– Великая Кулькова, – подсел к ним Шустов, и она ничего не поняла, что пытался сказать Сторис, – одари меня сластями! Какие у тебя книжки? Дианетика? Саентология? Мне «Капитал» Маркса нужен.

– Как дела? – поинтересовалась Василинка, – что, когда мировая революция? Прошлый год говорил, уже идёт!

– Если идёт, то это не значит, что до нас доходит, – Харлампий покопался в собственных звуках, но голос был густ, слова склеились между собой, нельзя было попасть на дно речи. – Как там боцман говорил?

– Постой, – наконец, вмешался Сторис, – кто этот ваш боцман?

– А ты не знаешь? – сощурился Шустов, – Это наш организатор. Видел, в автобусе впереди ехал и на нас поглядывал? Его все тут боцманом кличут. Он главный, потому что на нашем корабле. Он может зарешать, кого взять на борт, на семинар то есть, а кому и отказать. Бывало, наши сердобольные девицы такие оды ему посвящали, мне в жизни такого не сочинить. А их брали, даже стипушку давали пару раз. Руководители не возражали особо.

– Они сейчас тусят по-козырному, – Людочка уже жалел, что дал забытой бабе ключи от комнаты, – и девицы там. Некоторые стипендиаты уже сегодня будут известны. Сплошной бульбулёт.

– Чего? – Мика снял с губ у него вопрос, виноватый вопросительный взгляд замер крупными карими точками.

– Однажды Бульбулязкин пьяным в свой номер забирался, а там то ли ступеньки были высокие, то ли он совсем уже ползком двигался, – Бессмертному самому было интересно вспоминать, слова с лихим задором носились по комнате, – но долбанулся башкой он о крайнюю ступеньку. Больно, наверно, вы попробуйте, и хотел он сматериться, а тут на площадке девахи, ещё совсем мелкие, о цвете что ли, вкусе и звуках поэзии говорят. Он же у нас культурный, мастер-ломастер, вырвалось у него Бульбулёт, а народ и запомнил.

– Наш семинар всегда изобретает собственный язык, – высунул своё сокровище Людочка, рассыпая звуки, капая безголосой слюной, – и Бульбулёт почётное слово нашего словаря.

– Рот закрой, язык спрячь, – учительским тоном приказал ему Самолётов, – семинары начнутся, там и будешь умничать.

– Ты поговоришь на своём языке? – аккуратно предложил Мика, он был такой чистенький, словно и не было в номере тяжёлого духа, прикоснуться к его речи было неудобно, ещё измажешь своими пьяными хрипами.

– Вы меня не поймёте, – отмахнулся Людочка, верно ему тяжело уже было ворочать языком, – надо неделю минимум вместе прожить, чтобы с подвздоха друг друга понять.

– Мне не нужна неделя, – Сторис мял непрочную, распадающуюся на волокна речь, – у меня есть слово «Литгузюки». Берёшь?

– Мы в году горбатом придумали пить чай из коньячных рюмок, а коньяк из пышнотелых чашечек, – и сейчас Людочка был не прочь глотнуть коньяку, да только всё уже было выпито, а отрываться от коллектива за новой бутылкой никто не решался. – И чего только мы не изобретали, а ведь ни хрена не осталось, баб не помню, только смутно угадывается, это был первый мой год здесь. Ты придумал слово? Так не носись с ним, а то точно затаскаешь.

– Но какие-то традиции остались? – он не мог поверить, что можно забыть каждое мгновение здесь. Пока не мог. Уже в кинотеатре он не вспомнил себя, ему показалось, что совершенно чужой человек сидит на скрипучем кресле и смотрит посредственный фильм о себе самом.

– Семь яблок, – выкатил на покрывало одинаковые зелёные шары Людочка, – мне на каждый день здесь.

– Но сегодня восьмой день, – напомнил Сторис, – если ты сейчас одно сожрёшь, на неделю не хватит.

– У меня есть, – он последним вынул сморщенное неприглядное, похожее на старческую усохшую грудь, – это папино яблочко. Он на даче нашей такие выращивает. На последний день, когда уже девки тебя измочалят, вкуса чувствовать не будешь, и водка дальше рота не пройдёт.

– Ой, ой, – Василина потрогала морщинистое яблочко, – Людочку больше не интересуют девочки. Людочка бросил пить. Я вообще не пойму, кого я вижу. Может, это Людвиг Ван, повзрослевший остепенившийся, которого в номере не может ждать никакая Подобедова.

Людочка скривился, потом выбрал одно из одинаковых пышнотелых яблок и откусил, хруст распался на однообразные породистые звучания. Хрум, хрум. Кто-то в зале грыз невидимый бесформенный фрукт, будто бы соревнуясь с Людвигом Ван Пушкиным и хрипя, не поспевая за ним.

– Я постоянно ношу с собой нож, – Харлампий протянул его Людочке, – отрежь кусочек, как в старые добрые!

– Эппл уже изобретён, малыш, – Каракоз расхохотался, но Сторис заметил, как набухли комья над Шустовскими висками, как непроизвольно сжались кулаки, и рваная недобрая усмешка запеклась, запуталась в бороде.

– Смеёмся, чтоб желудки освободить перед обедом, – тут же оказался рядом Гришка, – можно мне чуток вашего эппла?

– Сейчас не понять что, скорее завтрак уже, – Жиолковский хотел снова произнести свою сальную шутку, но Самолётов попридержал его слово. Каждому досталось по кусочку яблока, Сторису – со следами Людочкиных зубов. Наш слог – на самом деле это чей-то след, – бросилось в голову, оторвалось от ветки его речи. Хрррум.

– Иногда открываешь в себе миры, входишь в них и самого себя не узнаёшь, – хрустел Самолётов, – Жи, сейчас я готов прям здесь картошку жарить! Колька, сделай чифир! Эх, керогаз бы сюда!

– Ах, где ббы понюхать картошки на сале…

Алтуфьева сидела в центре номера, словно королева, коренастенький паренёк в измочаленном костюме кружился вокруг, наступая, пританцовывая, бубня чужие приставучие слова.

– Можно к вам подкатить? – пиджак ему был мал, на венах читались вспоротые огрехи молодости, борозды в несостоявшееся иное измерение. Полетели вместе, если хочешь.

– Ну не знаю, – Алтуфьева жеманилась, взгляд её искал взгляда Сториса, да только Юльку она заменить не могла. Также как Юлька тоже не могла, как по волшебству, оказаться здесь. Может, пойти её поискать?

– А вот если двое окажутся вместе в комнате, – Елдаков подмигнул девушке, он уже был готов бросить ей ключ от номера и незаметно смыться.

– Презервативы надо покупать в аптеке, – строго посмотрела на него Алтуфьева, – а то в номер все вы всегда готовы, а насчёт контрацепции…

– Как непоэтично, – вздохнул Елдаков, который знал точно, что там они стоят гораздо дороже, чем в ближайшем супермаркете.

– Зато практично, бро, – бросил, проходя в сортир Шустов. – получишь право на совместную историю.

Он никого не видел, сидел недвижно на сквозняке, в огромном, старой постройки кинотеатре, глаза его были открыты. Людочка учил Жизнерадостного разговаривать, был сдержанным, по нескольку раз повторял надоевшие звуки. Голос вплетается в пропадающее сознание, за него можно цепляться, чтобы вернуться в номер. Добрые шоколадные глаза Людвига Ван таяли под холодным светом, на полноватых губах то появлялась, то пропадала ямочка.

– Ну, ну, произнеси его фамилию! Будем уважительны! – Жи…

– Жи… – покорно пролепетал Жизнерадостный, – жы…

– Жы-шы пиши с буквой Ы! – встрял Бессмертный, язык потянулся сквозь пустые гнёзда зубов, – жжжыы…

– Сейчас я сам её не выговорю, – уныло признался Жиолковский, пробубнив что-то вообще неперевариваемое, комом застрявшее в глотке, – ах где бы бы бы…