– Замолчишь тут с вами, – похлопал Жизнерадостного по плечу Шустов, – соскучился я, камрады! Вроде и видимся часто на тусах всяких, вроде и знаю прекрасно, когда каждый срать садится, а всё равно встречаю вас и себя заново открываю, словно и не было меня до вас, пацанёнок сопливый бегал с красным флагом, двух слов не умел связать.

– Поэт – это постоянное гниение организма, – лениво промямлил Кули-гули, слипшиеся комочки соли лежали на покрывале и напоминали о родном озере, – но если умело перекладывать перегной, то из любого из нас может что-то получиться, откуда бы мы ни были.

– Ага, если заморозков не случится, – Самолётов выдохнул тяжёлый табачный запах, – многие тут и рады продолжать гнить, да только уже и нечему. То, что осталось, уже нам не принадлежит.

– Слушайте гениальный стих! Девочки писаются в трусишки! Мальчики нервно курят в сторонке! – орал Шустов, слова глохли в человеческой тесноте, – Кульбако! Ту нашу холостяцкую про бульмени! Зачти.

– А стоит ли? – засомневался Мишка, – говно ведь.

– Думаю, стоит, – рассудительно провозгласил Самолётов, – пусть слушают и представляют то, что их ждёт после возвращения. Когда нас разделяет даже общага, уже и на кухню выходить не хочется, чтоб что-то приготовить.

Кули-гули вынесли на руках в центр номера, поэт не прочь был и читать стихи с рук, да только сил в этих руках уже не было. «Разжирел, скотина», – буркнул Бессмертный, не находя заветной бутылочки и кривясь. Слушать стихи без горячительной поддержки он не мог. Тварьковский метался по всему номеру, опустевшие бутылки виновато созванивались. «Испорченный телефон, – повторял шёпотом Сторис, – бутылки устроили испорченный телефон». Но если ты пуст, к тебе тут вряд ли станут прислушиваться.

Бульон внутри? Какая радость!

Кусаю и – бульон внутри!

Баранья или бычья сладость,

Ко вкусу детства я привык!

Я поздно прихожу с работы

И заливаю кипятком

На пять минут, и ужин – вот он!

С бульончиком внутри притом!

– Могу поспорить, что ешь ты только эти бульмени, – расхохотался Бессмертный, смачно облизнувшись.

– Терпеть не могу, – признался Кульбако, – мне каждый месяц дают по пачке бесплатно. Так все родоки и знакомые криком кричат – жри ты их сам, они ж без мяса! А я морщусь, но варю: еды то никакой в доме нет.

– Жену завести не пробовал? – сощурила накрашенные глазки Алтуфьева, – разнообразил бы свой рацион. Смотря какая попадётся, повезёт, сможешь ещё и добавки попросить.

– Ага, ещё жену кормить, – отмахнулся Кули-гули. – Я всего лишь мелочь русской поэзии. Но в трамвае ты ведь не будешь давать крупные купюры. На жену я ещё не накопил.

– Надо тебе уже колбаску с маслицем рекламировать, – облизнулся Шустов, – потом глядишь, а ты уже сыровяленый хамон, а ещё погодим и трюфелем тебя называть будем.

– У нас фестиваль рожи, а все загрустили, – Людочка отлип от новой девчонки, имя которой скользнуло и пропало среди прочих, – что, никого не издали? Никто за год не запомнился?

– Голубая радуга, – тяжело буркнул Жи, ему платили деньги за то, что для других было просто радостью, – два крупных московских издательства её издают. Когда такое было?

– Как, как? Голубас? – не понял Каракоз, повернувшись к Самолётову, – Не понял ни хрена.

– Вроде было у кого? – пожевал губы Бессмертный, – дождь вспоминал радугу, такая вроде херь.

– Дождь вспоминал меня, точно было, – равнодушно бросил Гришка, – у Ненашева, он в пятом году здесь был.

– В прошлом году издали розовую радугу, – неохотно пробубнил Жиолковский, – видно кому-то зашло.

– ЛГБТ – модная тема, – подмигнул Сторису Шустов, – я бы сам прислал, но не могу писать такое. Противно.

– Я бы написал, – лениво бросил Самолётов, – да я бы всё, что угодно написал, задыши это, зашевелись во мне. Пусть идёт мода куда подальше. Я бы и про нас написал, если бы знал, что мы такое.

– Ты в этот раз довольно спорную вещь прислал, – помялся Стуков, – не знаю, могут прокатить.

– А мы ведь вышли из возраста, когда все нам жопу целовали, – Гришка пустил по кругу новый косячок, – я теперь взялся за то, что не написать не мог. Что вот тут в груди у меня болит, пусть изъедено червями, покрыто плесенью, но ещё болит. И после обсуждения не пройдёт, но я хотя бы перед собой буду честен.

– Что ты хотел сказать, – сощурился Шустов, – они у тебя обязательно спросят, ответишь им ничего я вам говорить не обязан.

– Летов! А ты с чем? – обнаружил его Бабин, пьяные глаза цеплялись за его бороду, скользили по волосам, боялись прямого укоряющего взгляда, – Всё как у людей?

– Мой роман ещё не готов, – неохотно проговорил он, – это что-то постоянное, неуловимое, мне кажется, что он пишется и сейчас уже без меня. В общем доступе у вас только отрывок.

– Ну ка, ну ка, – неизвестно откуда у Шустова оказался ноутбук, покрывало взметнулось, сейчас он сделает палатку из одеял – это будет для них проход в прошлое. – Вот он роман нашего Летова. Чёрт, много букав. Ох ты, какие люди на первых страницах! И ведь боцман знает об этом! А ведь тут у нас и весь Советский Союз на паре листочков! Калмыки, буряты, башкиры…

– В военной тайне у Гайдара была похожая ситуация, только там ребята разных национальностей попали в пионерский лагерь, – Вика, похоже, прочитала его роман, хотя семинар у неё был другой, детский.

– Вот кто доживёт до конца? – подмигнул ему Бессмертный, – Делаем ставки? Кто из нас?

– Так, что уже обсуждаем? – недовольно поморщился Каракоз, – косячок в этот раз прошёл мимо него, и он сердился.

– А чё ещё делать, – пожал плечами Акимушка Яковлев, которому и деваться-то было некуда, Шишигина, округлив глаза, слушала, как Людочка развёл на отношения француженку, номер был на запоре.

– Мир с каждым годом ссыхается, становится меньше, – прикусил косячок Гришка, он вроде и говорил со Сторисом, а вроде и нет, взгляд его скользил, не задерживаясь ни на ком, – дырка, в которую ты, поджав плечи, скукожившись червячком вполз в литературу, теперь не годна даже для того, чтоб дышать. Твой сейчас, как ты думаешь, крутой, масштабный роман уйдёт, истает, если от него пара строчек и уцелеет, то тебе повезло парень.

– Нельзя оставлять книгу открытой – память съешь, – вмешался Жиолковский, закрывая файл с его романом, – и вордовские документы тоже открытыми не оставляйте. Иначе так этот текст и не завершите.

Вдруг краем глаза он заметил знакомый образ. Юлька? Борм… Бормо… Слова корчились на обломках его безобразного от любви дыхания. Косячок к нему не приходил, но воздух здесь дурманил и так, оставляя ощущение чего-то пережитого, десять раз уже написанного и переписанного.

– Наша задача – соединить социальное и экзистенциальное, – вещал Самолётов. Сторис не мог собрать в голове разных персонажей, у него и Шустов мог говорить языком Самолётова, сбиваясь на лохматых, непричёсанных словах.

– Чё? – пучил бесцветные глаза Сухарь, уже не понимая, где реальность, а где прячется его сон.

– Ну то, как ты жрёшь, с тем, как ты думаешь, соединить, – разъяснил Шустов, постучав по башке.

– Аааа, – отмахнулся Сухарь, пуча водянистые глаза, – так бы и говорил. Я-то думал, невесть что.

– Он думает, – хихикнула Василинка, ища поддержки у Сториса, но смех не хотел приходить к нему, таился в горьком коньячном духе. Они побегут за новой бутылкой. Этот тяжёлый комок, оставшийся с прошлого года, надо проглотить, иначе он снова выворотится наружу.

– Слышь, ты за зож? – сковырнула его взгляд Василина Кулькова, – подпишись за правильное питание.

– Походу тебе это не очень помогает, – Сторис подержал анкету, попытался прочесть вопросы и не смог, буквы расплывались, в словах не было здорового смысла. Тряхнул головой, длинные волосы его спутались, на них, похоже, угодила соль из заповедного Кульбаковского озера.

– Как добрался? – здесь все говорили случайными, вовсе не обязательными фразами, и не ждали, что им ответят, он сделал из анкеты бумажный самолётик и пустил его по номеру. Лети-лети, к Юльке прилети. Он подпишется за любой кипеж, дайте только научиться писать.