– Ты здесь в первый раз, – парень приценивался к нему, то приближал лупу, то отдалялся. Глаз его то соперничал со всевидящим оком, то становился совсем маленьким, детским с дрожащей капелькой внутри, – Ты держись меня, я тебе конкретно растолкую, что к чему.
– Да я и сам тебе, что угодно расскажу, – улыбнулся Сторис, взял лупу, но через неё вообще ничего было нельзя рассмотреть, – я был на паре совещаний у нас в Сибири. Такие места просматриваются сразу. Если ты его сразу не поймёшь, то оно никогда не раскроется.
– Ну, не скажи, – оглядел гостиницу усталыми пустыми глазами парень, без лупы зрачки у него были маленькие, как горошины. – Меня здесь кличут Бессмертный, потому что я на всех совещаниях подряд был. Николай Стуков.
– Не надоело? – на всякий случай спросил Сторис.
– Спрашиваешь! Ты тут через неделю сам уезжать не захочешь. На бутылку коньяку спорю.
– Знаю, что не захочу уезжать. Но надоедать можно по-хорошему.
– Это ты на своём обсуждении скажешь, а я тебе не философ, – Стуков расхохотался, ключ его от номера поддакивающе зазвенел. – Сегодня приходи в тринадцатую комнату на тринадцатый этаж. Будет фестиваль рожи, торжественно вскроем коньяк, купленный на прошлое закрытие.
– Что это за фестиваль рожи? – удивился Сторис, нетерпеливо выискивая в очереди знакомых, но обнаруживая лишь потерявшиеся, брошенные в однообразный гул лица. Даже друзья бы стали неуловимы, неразличимы здесь, даже близкая девушка улыбалась бы здесь другому.
– Будем ржать. Мы обязательно в ночь перед семинарами смеёмся, на удачу. Вспоминаем разные прикольные штуки прошлых лет.
– Половина из них – выдумка и бред, – Сторис поморщился, ему не хотелось вторить третьесортным шуткам.
– А как ты думал, рождаются легенды? – подмигнул ему Бессмертный, огромный глаз скользнул в лупу, мелкое крошево зрения рассыпалось по полу, – как ты останешься в памяти этого форума? Постарайся хотя бы придумать себе историю, если твоя обычная несеминарская жизнь неинтересна.
– Я придумал, – ему было жаль несчастного Стукова, было тяжело глядеть на его уменьшающийся глаз, но счастливой судьбы Сторис для него придумать не мог, – ты же читал тексты нашего семинара? Помнишь там роман, где толстый лохматый писатель уверяет, что знает всё на свете?
– На паратовском семинаре, брателло? – Николай хлопнул себя по башке и ещё раз оглядел нового знакомого, будто пытался угадать в нём собственные черты.
– На нём, – Сторис с удивлением заметил, что до сих пор держит бессмертную лупу и вернул её Стукову, – говорят, уже поздно записываться куда-то ещё. Все семинары забиты.
– Это они всем говорят, – буркнул Николай, наверняка сам жалея, что вовремя не переметнулся, – на моей памяти было дважды, что семинар расформировывали. Кому это надо? И организаторам неудобно, и журналу неприятно.
– А наш семинар… Кто там будет?
– Бульбулязкин был свой парень, а этот… пока не скажу. «Сермяжная правда», безусловно, мощная вещь, но как разбирает, не знаю. Знакомые ребята говорили, больно бьёт, но я им особо не верю. И тебе говорю, выть как собака будешь, если поверишь писателю. На первом моём совещании был один. Лапатушка Милославский. И не критикует, а мурлычет. И не журит, а в усишки себе улыбается, бородёнку поглаживает, похохатывает меленько. Говорил, издадим, и в Москве меня продвинет, а семинар закончился и нет ни хрена. Мне ещё двадцати не было, понятно, сопля, пишу ему из своего Засранска – я такой-то был у Вас на семинаре (с большой буквы Вас – как положено!), а в ответ получаю: мои произведения… не заинтересовали, ля-ля. Я вам, блин, не фокусник, чтоб интересовать! Мне ваши красные словечки в одном месте обломились! Идите глупеньких девочек разводите!
Николай раскраснелся, у виска под лохматыми прядями забилась жилка, лоб взмок, тёмные капли пота падали на отброшенные ветки вербы. Посмотри на них в свою лупу, Бессмертный, и увидишь весну. «Вот и ещё одни брошены вон», – подумалось ему, потом он поднял эти ветки, пока их не затоптали, прижал к груди, подумал отнести в комнату, порадовать Мику. Бессмертный в номер не торопился, он встретил пьяную группу писателей из Питера и затерялся среди них, то и дело прикладываясь к пущенной по кругу бутылочке.
– Сторис? – сторожкий сощуренный взгляд недоверчиво осмотрел пыльные влажные бугорки вербы у его груди.
– Юлька, – лёгкая краска побежала по его колючим щекам, – я думал, вдруг у нас окажется случайно один рейс.
– Я позже вас, – и сейчас в кинотеатре перед глазами летала лёгкая фигура, лица было не разобрать, но голос звал за собой, увлажнял резкие грубые крики, сглаживал шумливый пережёвывающий семинаристов лифт, – рейс выбрала удобный, по Москве мы с девочками походили, побывали на чистых прудах, зашли в ЦУМ, в Третьяковку. Погода была супер.
– Возьми, – он протянул ей одичалые веточки, – сегодня вроде как весна началась. Вам ведь не хватило.
– Ты же их только что подобрал с пола, – тонкая ядовитая усмешка рассекла её бледное лицо, – по ним прошли все великие писатели современности. Уж и не знаю, достойна ли я такой чести.
– Ты сейчас наверх? – веточки дрогнули, чтоб поддержать, он снова прижал их к груди.
– Кулькова должна подойти, у нас с ней один номер, – безразлично проговорила она, глаза её потухали, так вот и комнаты становятся нежилыми, – я подожду её здесь. Бросай свою вербу в номер и спускайся к нам.
Он не поверил, уставясь в холодный экран, что она сказала ему именно так. Актрису подобрали похожую, она будто бы виделась с живой Бормотиной и копировала её движения и жесты.
– А я так надеялся что у тебя одноместный, – слова вырвались на мгновение раньше киношного Сториса, и сидящие впереди, обернулись к нему, пытались поймать говорящего, но увидели только мрак да услышали однообразное гудение в воздухе. Подошёл лифт.
И подпрыгивая, витая в облаках, он взлетел на свой двадцать седьмой этаж. Бормотина здесь, значит, жизнь не так уж плоха.
– Свет моргает непонятно почему, – Мика то зажмуривал глаза, то осторожно посматривал на Сториса.
Действительно, верхняя, запрятанная в щель потолка лампа то загоралась, то гасла, выжимая из себя бессильную, чахлую желтизну. Потолок плавал в шипящих электрических волнах. Кашляющая лампа запиналась, читая свет будто незнакомые стихи, сбивалась на первом слоге. Мы посылаем сигналы сос, чтоб на нас хоть так обратили внимание.
– Тебе очень нужен верхний свет? – поморщился он, понимая, что придётся строить пирамиду из стульев, чтоб добраться до потолка, – Здесь же есть ещё лампа над твоей койкой.
– Я думал, тебе будет темно. Захочешь читать подборку, вспоминать, кто что написал, готовиться к обсуждениям, а уже темно. Глаза будешь напрягать.
– Нас пригласили в тринадцатый номер, – случайный виноватый взгляд на рюкзак, который так и лежал нераспакованный на кровати, – вот там и будут главные обсуждения дня. А я пока позвоню, чтоб нам тут свет наладили. Набери воды, сейчас модно в номерах держать вербу.
Он бросил веточки на смятую постель Мики. Что ж, будем надеяться, что Юлька придёт на общий сбор. Потом, после пьяного гама и духоты нужно будет предложить ей прогуляться.
Успеть, пока ночи ещё длинны, набраться темноты, найти Юльку и пригласить её в свой номер.
В тринадцатом номере разве что на плечах не сидели друг у друга. На фестивале рожи лиц было не разобрать. Он пробился на крохотную проплешину кровати рядом с Бессмертным, а Мика остался у выхода, сиротливо озираясь, видно ища и не находя своих знакомых.
– Понаехали, понаехали, корешки! Елдаков! Худорожков! Бабин, операцию по перемене пола ещё не сделал? Гриневицкая, Кулькова, Соловьинова! Чёрт возьми, на самом деле понаехали, а сколько слухов было, что в этом году не будет ни хрена! – Стуков, хлопал по спинам знакомых парней, обнимал девчат, а знал он здесь всех, – Вот и верь после всего нам, писателям!
– Нам никто не верит, нас никто не читает, ни кому мы на хер не сдались. Разве что себе самим, – ответил такой же уверенный, такой же побывавший на всех семинарах, такой же крупный, лохматый и мордатый детина. Его звали Гришка Самолётов. – Не встретились бы мы, никто бы не заплакал. Там в Москве поют и пляшут, что в этот год избавились от нас.
