– Едят, а не кушают, – возмутился Шустов, ему достался лишь сухой кусочек батона, – ты здесь не своим домохозяйкам лапшу впариваешь.

– Кушай, кушай, никого не слушай! – Бессмертный умело рулил собравшимися, не позволял им бросаться друг на друга с кулаками, – Тварьковский! Кому говорю! Колбаски, мерзавец!

– Ах, где бы понюхать картошки на сале, – примирительно пробубнил Жиолковский, пухлые губы его увлажнились, бабы были не прочь уединиться с ним, чтобы искать картошку, но тот касался губами лишь сморщенных веточек вербы, ощущая её суховатую сжатость.

– Я просто оставлю это здесь, – Кулькова сунула в ладонь Жи пару конфет, чтоб тому не было так грустно.

– Зона конфорта нас обложила, – махнул рукой Шустов и опустился на пол, – только и слышу: меня всё устраивает. Что тебя может устраивать, идиот? Нищая страна? Вымирающие деревни? Обдолбанные камрады?

– Гришка? Пора? – кивнул в сторону тумбочки Бессмертный, – воздух трезвеет и становится бесконтрольным, колья и языки заточены, народ жаждет подняться и поддать по полной.

– Если мы сейчас не откроем коньяк, то потом для нас это будет просто очередная бутылка, – Самолётов вздохнул, ему было жаль расставаться с прошлогодней бутылкой, купленной, кажется, в Иркутске, но прошлого тут уже не было. Все по десять раз рассказали о себе всё, что могли, а новое не родилось, не увело их в наступившую эру, оставило мякнуть без градуса.

– Коньячок будем кушать, – презрительно посмотрел в сторону Шустова Каракоз, – А то наслушаемся неудачников, сами потом плакаться к таким же полезем. А мне хочется как-то иначе эту ночь провести.

– Все мы чьи-то внебрачные дети, вместе и смеёмся, и плачем, – произнёс Самолётов, первым пригубив коньяк, – мы не знаем, откуда мы, но знаем, что будем плодить точно таких же, но уже без нашей стати и тяги к товариществу. Короче, жрите, не идут слова!

– Летов, – Бабин уже лез целоваться, коньяк качался, словно гиря от часов, – давай первую с тобой! Моя оборона!

– Скажи что-нибудь умнее, – отмахнулся Сторис, но бутылку взял, отхлебнул тёплое пойло, прошлое булькнуло в горле и растеклось по телу, – что, кто следующий рискнёт?

– Мне мама говорила, не прикасайся к наркоманам. Можно спидом заразиться, а ты вроде верный, – прошептала ему напомаженная деваха. «Алтуфьева», – представилась она жеманно укладывая на спинку кресла руку для поцелуя. Сторис прикоснулся губами к холодной коже, ощущение было такое, будто бы поцеловал одно из кресел в холле. Юлька наверняка погладила бы его башку свободной рукой, подумалось ему, но нежность здесь смяли, ощипали, даже под кроватью для неё не осталось места, там сопел размякший Сухарь.

– Ты откуда? – ему это, в сущности, было неважно, да он мог и по семинарским спискам узнать это. От него по сути и требовалось только передать бутылку. Но слова пытались пробиться к людям, звенели у него в ушах, скользили в бутылочном стекле, эхом отдавались в заглохшем кинотеатре. Быр-быр-быр, я из… быр-быр-быр, мне сегодня… быр-быр-быр.

Коньяк затерялся меж них, и на него уже недоброжелательно поглядывали. Бессмертный пересохшими губами тянулся к бутылке, Людочка облизывался, глядя то ли на коньяк, то ли на Алтуфьеву. Сторис отбросил от себя бутылку, она всего лишь на мгновение оказалась без хозяина.

– Андрейчук и Лейзгек – ну прям как Чук и Гек! – поняв, что коньяк ему скоро не достанется, Шустов стал представлять камрадов из своего семинара.

Они действительно были похожи как братья, кивали по очереди, один зажмуривался, другой отхлёбывал коньяк, один кашлял, видимо вобрав в лёгкие воздуха на двоих, другой вдыхал солёную мякоть лимона.

– Китайские болванчики, – выпучил глаза Каракоз, приняв от них бутылочку. Бледные глаза его стали ещё белее, – вы точно где-то на семинаре появились от одного папаши!

– Все мы тут братаны, – Бессмертный приложился к бутылочке, горечь всех прожитых им семинаров ударила в голову. – Чёрт, кровь свою в вас чувствую. Что, приехали, ублюдки?

– Приехали, приехали, – послушно кивал Тварьковский, которому, на самом деле было всё равно, где получать пендели, в своей зачуханной Тамбовской среднейпаршивости школе, где он был единственной особью мужского пола и эксплуатировался тамошними бабами по полной, или здесь. Главное ведь, что от осознания собственной слабости стихи потом пишутся, порой даже их цитируют на подобных пьянках.

Постепенно общая беседа сломалась, прошлогодний коньяк, объединяющий всех, был выпит. В тёмном углу Людочка завалил бабу, они откровенно сосались, остальные словно и не замечали их, жались к чужим огонькам воспоминаний и обсуждали руководителей.

– А вот Генова…

– Нина Михална! Ох и строгая, никому спуску не даст.

– Поговаривают, она болгарка, – промямлил из-под кровати Сухарь, выбравший в этом году её семинар.

– Ну, Пушкин тоже был с острова Африка, – отозвался Шустов, нагнувшись к Сухарю и дунув ему на нос, – это ему рулить литературой не мешало.

– Это ничего, – рассудительно произнёс Стуков, прихлёбывая пиво, телефон его аккуратно заряжался, не было причин беспокоиться. – На каждую Генову найдётся своя Гичева.

– Ги-ги-ги! – сразу же подхватил чернявый парнишка, меньше Мики, но с такими же запавшими глазами, в которых сразу и не разглядишь что запрятано радость или отчаяние.

– Ага, – улыбнулся Стуков, шуршащие губы его вытянулись в трубочку, – вот и наш Долбанутый голос подал.

– Я не долбанутый, – обиделся паренёк, – я жизнерадостный.

– Глядите на него! – фыркнул Коля, благодаря чему выржал из себя последний глоток пива. Слюна попала и на щеку Сториса, тому осталось лишь самому глотнуть пива, чтобы хоть так очиститься от грязи. – Он жизнерадостный, поняли все? И теперь кто только посмеет только подумать о том, что он Долбанутый, будет гореть в пламени его Жизнерадостного ада. Кто он, Тварьковский?

– Жи-жизнерадостный, – икнул паренёк, но желудок не выдержал выпитого, только что принятый коньяк растёкся по подушке.

– Пра-авильно, – закивал Бессмертный, – эх, хороший был коньяк! Что ж тебя в твоей школе, скотина, бабы пить не научили? Ща бы тут нам мастер-классы показывал, добавушки просил.

Коньяк держался в нём, горел горьким огнём, чёрт, его сейчас вырвет на соседний ряд, вот это будет интересное кино.

– А кто это у нас такой здоровый? Двойную плату за вход будем брать, – в Каракозе проснулся борзописец, он ощупывал всех незнакомых ему участников сбора, глаза его будто дышали тонкими, посеребрёнными ресничками, стремились заползти в душу каждого.

– Кульбако, – пробубнил рослый пухлогубый парень.

– Кули-гули, – сразу же окрестил его Жизнерадостный, вывалив синий язык, сощурив круглые птичьи глаза.

– Я привёз с собой соль. Из нашего озера Эбейты, – развернул узелок Кульбако, – говорят, ей можно тут еду солить.

– У каждого здесь своя соль. Авторская, – зашевелил ноздрями Самолётов, – это как бумага, как слог, как наполненные белизной рифмы. И вроде всё одно, а вдохнули по-разному, и каждый улетел на свою планету. А всё потому, что дышать одинаково мы пока не умеем.

– Кто это Кульбаку не знает? – Шустов что бы ни пил, становился только трезвее, вороний глаз его косился в сторону Каракоза, – это же наш камрад, проверенный, чоткий, был с нами ещё в четырнадцатом году на Гичевском семинаре. Помнишь, Бессмертный, ты голым ещё бегал по пансионату? А ты, Самолётов, Нине Михалне жениться предлагал. Кого тогда не было с нами, пусть не вякает.

– Ты ещё здесь назови такое имя как Иван Кузьмич Мягонький, – Самолётов достал из походной сумки фляжку, приложился к ней, передал Харлампию, – рот разинут и на тебя как на идиота посмотрят.

– Мягонький? А кто такой? – Каракоз закашлялся, дым повалил из него, словно горели все его внутренности, лезли наружу палёные слова. Сигарета пряталась между бородавчатых пальцев, делиться ни с кем он не хотел. «Внутренний мир горит, – подумалось Сторису, – ещё немного, и кроме перегоревших воспоминаний в нас уже ничего не останется».