«Нам еще говоря-ят, что вся жизнь впереди,

Только ю-юность нельзя повтори-ить…»

Как всегда Дуся фальшивит, но делает это как-то до невозможности мило.

От одной только мысли о немолодом ее любимом теле, от одного только воображаемого звука на знакомый лад изуродованной народной мелодии, у Сан Саныча нежно замлело под языком и захотелось жить долго-долго. На радость себе и Дусе. И внучке Олечке, конечно же, тоже.

– Вы кажется, не слушаете меня, Александр Александрович? – услышал он тогда снова верткий голос академика Шутова, – Я вижу, мое изложение Вас уже утомило. Вы бы хотели, наверное, с моей «Машиной Времени» лично ознакомиться? Как говорится, с глазу на глаз…

– Да-да, конечно! – спохватился Сан Саныч, зардевшись, как нашкодивший отрок, – Лучше так. Я ваш проект, в самом деле, лучше уж сам изучу. Оставьте папку и приходите через неделю.

Кадык вдруг рванулся вверх и застыл. Застрял.

– Как? Как же я ее вам оставлю? – прошептал изобретатель в ужасе.

Взгляд его впервые заметался по комнате, по кипам сваленных на столах и на полу бумаг.

– Она ведь у меня единственная. Эта папка! Другой такой в мире нет! Собранные в ней чертежи и формулы – плод моей многолетней творческой работы. Они практически невосстановимы! Алексан Саныч! Вы отдаете себе отчет, что произойдет, если вы мое изобретение вдруг возьмёте и э-э-э-э… посеете?! Какой невосполнимый урон нанесете прогрессу науки и техники?! Всему миру! Какой урон!

Глаза его рыскали из угла в угол со скоростью, близкой к скорости света. Это были как раз те глаза, которые Сан Саныч предпочитал видеть у посещавших его изобретателей. Испуганные и заискивающие.

– Кто, скажите, будет отвечать за ход истории, если вы это чудо мое потеряете? – уже почти задыхался хозяин «Машины Времени», – Скажите – кто!? Пушкин?!

– Я! – усмехнулся над таким неприличным отчаяньем Сан Саныч, – Лично. Да не убивайтесь вы так. Что я – не понимаю? С моим-то без малого сорокалетним патентоведческим опытом. Я вам сейчас расписку дам.

И сорвав титульный лист с отвергнутой им еще утром заявки на патентирование средства по консервированию любви в законном браке, аккуратным канцелярским почерком вывел на нём.

«Понедельник, 19 августа. Проект «Машины Времени» от акад. И.Г.Шутова Патентным Ведомством на обработку принят. За предварительным решением явиться в понедельник 26-го августа. Лично.”

И подписался: А.А.Ходиков.

Уж лучше бы он этого, право, не делал. Своей личной фамилии к грозящему превратиться в мокрое делу собственноручно не подшивал. Без расписки-то еще, может быть, и без кровопролития бы обошлось. Без преступления. Без суда. В самом деле – долго ли папку в дебрях канцмакулатуры с невинным лицом потерять, когда толком спросить не с кого? Не в первый же раз такому случаться – величайшее изобретение человечества в бумажной реке, именуемой Бюрволокита – как котенка утопить. Как еще на заре Сан Саныча службы в патентном ведомстве однажды случилось: чей-то бесхозный план электрификации всей земли посредством приручения энергии падающих звёзд вдруг взял будто сквозь землю провалился. Сгинул, канул, как какая-то Атлантида, будто и не было его никогда. Как будто кому-то в чем-то он сильно мешал. Так ведь и не нашли, хотя изобретатель не раз еще потом приходил, шумел в коридорах, безобразничал, голословно матюкался, и даже, чудак-человек, плакал.

Исай Георгиевич Шутов не такой. Он без толку матюкаться и плакать не станет. Тёртый он тип, раз в заокеанские академики пролез: ходы-выходы знает, и пропуска к ним имеет, на любой случай. С распиской-то в руках до самого-самого верху дойдет. Аж до самого Главного. С Сан Саныча-то неподдельной подписью. Осрамит Ходикова на весь мир и достойно накажет. Ладно если только оштрафует, тринадцатой зарплаты лишит. И пенсии. А что если еще чего похлеще придумает с его-то ёмким, неугомонным и, несомненно, подлым умом. Изобретатель все-таки. А что если вообще – вечный позор и тюрьма?

Хотя, с другой стороны – откуда, собственно, было Сан Санычу предугадать, что с распиской этой судьбоносная такая оплошность выйдет? Не мог же он, в самом деле, заранее знать что за неистовый механизм – эта самая, академика Шутова «Машина Времени». И что за коварный, прямо-таки подколодной змеи потенциал в ней, за внешне относительно невредными чертежами и формулами заложен…

Ему ведь попервоначалу и самому эта идея вполне даже интересной показалась, занимательной, перспективной: по ошибкам прошлого поганой метелкой пройтись. Дусе, к примеру, побольше ласковых слов за их долгую совместную жизнь подшептать. Задним, как говорится, числом и порядком. А то ведь по будням-то всё просторного времени за тридцать лет, как следует, не нашлось. Или опять же – всё ту же Дусю свою чем-нибудь поистине стоящим, всемирно-историческим побаловать. Спасенную, к примеру, тополиную Искоростень, столицу древлян-погорельцев, к ногам ей положить. Как Шлиман в свое время женке своей – им лично, собственноручно отрытую Трою. Чтобы было и у нее что-то своё, материальное ощутимое, чем можно перед подругами похвастать. «Вот мол, какой у меня супруг, не просто замшелый планктон офисный, а значительный, по глобально-эпохальным решениям специалист…»

Ради такого дальновидного дара любви Сан Саныч ни времени своего в последующую за визитом академика Шутова рабочую неделю не пожалел, ни сил. Ночами, что студент в сессию – сидел, чертежи с формулами сверял, туда по многу раз прогонял, и обратно. И днем тоже с шутовской той папкой не расставался. Справки в библиотеке наводил, на счетах с утра до вечера щелкал, да и гуглил до полнейшего отупения.

Так, за пару бессонных рабочих суток освежил-таки Сан Саныч в своей памяти подзабытую было теорию относительности. Ничего-то в ней, как выяснилось, со времен его, сорокалетней давности «физтеха» не изменилось. Так только, по мелочам, что-то из потенциальных возможностей прибавилось, что-то, наоборот, права на научную свою состоятельность не оправдало. И пионы Ходиков повторно одолел, и парадоксы с разлетевшимися во имя науки близнецами. Получил еще раз общее рабочее представление о достижениях в физике элементарных частиц, о кварках, о мезонах, о лептонах, о больших и малых поперечных импульсах и прочей, сосуществующей с человеком невидной мелкоте.

Основательно и научно подковавшись, ознакомился Сан Саныч, наконец, и с заключением шутовского проекта. Тоже мысленно с его монументальностью согласился.

В заключительной части своего труда, на первый взгляд, вроде бы и вовсе даже некстати, Исай Георгиевич взялся за критику позиции популярного столичного публициста Погодина. В проведенной «Вестником Демократии» дискуссии на тему «Мы – и наши Силы!» публицист этот, отвечая на вопрос – «А был ли сталинизм в нашей стране явлением неизбежным и закономерным?» – заявил, что дескать, спор об альтернативной административно-командной модели социализма следует считать принципиально неразрешимым, так как задним числом нельзя сказать и доказать, могли ли события развиваться иначе, как впрочем, нельзя доказать и обратное. Никак нельзя, и точка.

«Врешь! Можно!» – возражал публицисту в своем заключении академик Шутов, – «Еще как можно! При помощи моей «Машины Времени» – ничего не стоит! Ибо в наших руках теперь умение развивать прошедшие события и так, и сяк, и иначе. Починим же наше «сегодня» еще «вчера»! В долгий ящик не откладывая!»

Залпом прожил Сан Саныч в трудах ту неделю. И не заметил, как в субботу снова в электричке сидел. Прижав к груди портфель с втиснутой в него папкой и зримо помолодев, он ехал к себе на дачу, всё за те же семьдесят километров от Москвы по Савеловской дороге. К жене с дивной новостью рвался и к внучке.

Дуся с Олечкой встретили его на отстроенном еще сталинскими узниками перроне и исцеловали его посочневшими от долгого загородного лета губами. Потом повели его за руки вдоль нежащихся в загородном небе облачков, сквозь ничейные кусты и злаки, мимо канала с видом на блондинистого колёра рощу за местным дурдомом вдали.