Лумпов задохся, схватил перила так, что затрещали суставы.

– Где сто тридцать восьмая квартира? – загробным голосом спросил курьер.

– Н… не знаю, – пролепетал Лумпов, понимая, что он, собственно, и живёт в квартире номер сто тридцать восемь. – Я не специально, – стал оправдываться он перед восставшим из ледяной могилы покойником. – Я за подмогой убежал, а у меня сердце схватило. Болею я сильно. Дяденька, я не спе…

– А, тьфу ты, блин! – гаркнул доставщик, не слушая лумповских лепетаний. – Сто тридцать шестая! Это не восьмёрка, а шестёрка, оказывается. Очки дома забыл!

– А вот она, этажом выше! – радостно вскричал Лумпов и, приглядевшись, заметил, что одежда у курьера сухая, а вода под ногами – натаявший с подошв снег.

Именно в этот момент возвышенного состояния духа настигло Лумпова оповещение, что робот-пылесос благополучно завершил уборку квартиры. Уборку, на которую, в поисках фонарика, Лумпов слепо благословил аппарат у полыньи.

На следующее утро в офис ресторанной компании Oduvanchik Group прибыл странноватый господин с шалым взглядом, всклокоченной шевелюрой и синими кругами под глазами. Девочек у ресепшена господин уверял, что именно он – победитель новогоднего конкурса и что именно ему полагаются пятьдесят миллионов. Но вышел, дескать, казус: его робот нарушил первое правило робототехники и посему чек, необходимый для победы, пришёл в негодность. В доказательство мужчина демонстрировал наполненный пылью, волосами и ногтями пластиковый контейнер, посреди которого лежала сплющенная бумажонка. Грязь лохмотьями вываливалась на стойку, и девушки, брезгливо отшатываясь, вполне справедливо отказывались признавать господина победителем, ведь это не чек, а пережёванный кусок бумаги, к тому же в крайне оскорбительной сервировке. Мужчина сначала обозвал девушек тупыми дурами, после, всхлипывая, потребовал начальника, а затем и вовсе стал угрожать публичным суицидом, поскольку денег ему не видать, а ко всему прочему он повсюду теперь видит Курьера. За что ему такое наказание?

Наконец терпение работниц иссякло, и они пригласили охранника, который без труда выпроводил сумасшедшего восвояси.

Как же неумолимо время. Убивает и волшебство, и всякую человечность. В детстве, вот, он клеил с братом гирлянды из цветной бумаги и ждал Деда Мороза. А нынче в новогоднюю ночь ему прочистил дымоход отнюдь не Санта-Клаус.

Дело было так. Встречать было не с кем. Кто свалил из города, кому жёны запретили кутить. Скукотища. Под вечер он поддал дома пивка и идет в бар.

В баре весело, людно и он быстро надирается вискарём до полудурошного состояния. К нему подсаживается женщина и представляется Рахилью. Красивая. Они пьют у барной стойки и целуются. Роскошная женщина!

– Поехали ко мне, – говорит Рахиль.

Валит снег. Они волокутся в такси и пьют из горла. Он орёт, захлебываясь:

На квартире они раздеваются, и Рахиль оказывается мужиком с огромным бугристым хером и крепкой борцовской хваткой.

– Эээ!.. – ужасается он и порывается уйти.

Но псевдорахиль без труда валит его на кровать.

– Прекрати, сука, – мычит он.

Нет сил сопротивляться. Рахиль переворачивает его ниц, достает откуда-то бутылку оливкового масла.

– Пожалуйста… – упрашивает он.

По телевизору Назарбаев рассказывает об успехах страны. Наступает новый две тысячи шестнадцатый год. За окном грохочут фейерверки, люди радуются и поздравляют друг друга с новым счастьем.

Утро первого января. Опухший, он задумчиво курит на остановке. Ледяной ветер обжигает лицо, гоняет по пустынной улице целлофановые мешки и цветастую обёртку. Редкие прохожие уже пьяны. Он заходит в пустой промёрзший автобус. Стоит в центре салона, потому что сидеть больно. Выглядит нелепо. Он думает, напряжённо думает и проезжает нужную остановку. Идет к дому по закоулкам. За гаражом два малолетних пиздюка, скаля гнилые зубы, привязывают к хвосту котёнка петарду. Он прогоняет школьников, прячет животное в пуховик.

Дома он за несколько минут приканчивает две банки пива. Плескает котёнку остатки молока. Не раздеваясь, лезет в кровать. Сон не идёт. В заднице зудит. Он думает. Пушистик, налакавшись, ложится рядом, урчит. Приходит мать и принимается варить суп, мимоходом пеняя за подобранное вшивое животное. Он лежит молча и глядит в стену. Смеркается. На улице припускает холод. Из телевизора пищит неувядающая Степаненко. Народ в зале гогочет до соплей.

Он пытается вспомнить десять своих последних Новых годов. Где-то нажрался, где-то поссорился с родными, где-то просто нечего вспомнить. И так вся жизнь. Бездарно.

– Ну как так? – думает он, глядя в стену.

«Мгновения спрессованы в года». Это, верно, само Время устало терпеть в себе подобное ничтожество, спрессовалось в жилистого мужика и выебло его в жопу. А теперь, как обычно, шепчет: я – лучшее из лекарств, я вылечу, вылечу… Завтра будет лучше. Проспись.

Он спит, и снится ему детство.

Форвард столичной футбольной команды «Луковский кирпичный завод» Иван Вавилов возвращался с предыгровой тренировки. Назавтра предстояла принципиальнейшая встреча с непримиримым соперником «Завода» в борьбе за первое место в турнирной таблице – тецким «Дрожжевиком». В последнем матче сезона должно было выясниться, кто станет чемпионом. Для Вавилова в этой игре был и личный интерес, ведь после неё станет ясно, обойдёт ли он в споре бомбардиров выбывшего из-за травмы Ляха из лесецкого «Атлета». Если забьёт два мяча – обойдёт. С такими мыслями Вавилов возвращался домой со ставшего уже родным заводского стадиона. Шёл как обычно пешком – по старым трамвайным путям, под вековечными дубами, средь кудрявых акаций, – надвинув на лоб щегольскую клетчатую кепку и насвистывая любимую песню. Пахло жасмином. Кругом прогуливались парочки, красивые девушки то и дело узнавали Вавилова и хихикали вслед. То был родной для Вавилова кирпичнозаводской район, «Кирпичка» – три десятка приземистых крепких домов на холмистом берегу реки, окружённые красными бетонными бараками и заводскими стенами. Здесь он вырос, постигал, глядя на отца, футбольные премудрости, здесь облазил каждый закоулок. Здесь знал всех, и все знали его.

«Заколочу, – сосредоточенно думал Вавилов. – В конце сезона хорошо разогнался, без гола с поля не ухожу».

«Заколочу? – хмурился и сомневался Вавилов, переставая насвистывать. – У «дрожжей» в защите Бдолия… цемент, а не стоппер… Как вот его пройти?..»

Здесь какая-то особенно красивая девушка, улыбаясь, протянула Вавилову веточку сирени и тот с уверенностью решил: «Заколочу!» – и на своих мощных страусиных ногах побежал к видневшемуся уже дому.

– Дядь Ваня! – радостно кричали ему вслед дети.

– разносилась из уст резавшихся в домино мужиков старая стадионная кричалка.

Девушки с сестринской любовью глядели вслед чудо-форварду и улыбались.

Раскрасневшийся радостный Вавилов подбежал к дому. На крыльце лежал большой розовый конверт без марки. Вавилов поднял его и сунул в карман, не вскрывая. Дома он по обыкновению выпил пол-литра тёплого молока с мёдом, принял душ, потом включил радио и улёгся отдыхать на исполинский диван, задрав ноги кверху. Тут же задремал на пятнадцать минут, а когда проснулся – вспомнил про конверт. Вавилов прошлёпал на кухню по холодному кафелю, взял конверт со стола и аккуратно надорвал розовую бумагу. Внутри лежала малюсенькая бумажная ленточка. Мелкий шрифт гласил: