Ниже химическим карандашом был нацарапан адрес. Волнительный холодок пробежал по телу Вавилова и снежком приземлился в солнечном сплетении. Не то, чтобы он не ждал этого письма. Каждый житель страны – если он только уже не ампутант – должен ждать Приглашения. Вавилова встревожило одно: почему именно завтра – когда у него последняя в сезоне и такая принципиальная игра?

«Имею ли я право так думать? – тут же осёкся Вавилов. – Ведь хотя б что-то мне сделали плохое в этой жизни… Нет же, ничего плохого решительно не могу вспомнить».

Он повертел в руках записку и задумался, опершись о стол.

Когда это началось? Вавилов начала не застал. Поговаривали, что обычного президента однажды упразднили, и у руля их маленькой страны встала некая Мерозд, которую никто никогда не видел. Сразу жизнь в стране наладилась: исчезла безработица, трудящимся стали платить хорошие зарплаты, за стариками ухаживали и одаряли щедрой пенсией, куда-то делись все преступники, исчезли несправедливые суды, люди перестали бояться полицейских. Взамен Мерозд не требовала никакого поклонения, госпропаганда не топила в помоях мозги граждан. Мерозд вообще будто бы не существовало. Люди жили и ничего не боялись. Только несколько раз в год почтальоны разносили по домам именные Приглашения: какому-нибудь гражданину Мерозд предлагала пожертвовать какой-нибудь конечностью «во имя спокойной жизни и преуспеяния». На этом Плата заканчивалась: никогда никого не приглашали дважды. Ампутантов окружали почётом и уважением, им не нужно было работать, и до конца жизни каждый из них получал щедрое пособие. В столице на центральной площади высился двадцатиметровый бронзовый памятник Ампутанту. Вавилов знал тех, кто даже мечтал, чтобы их пригласили.

Такая была Плата за спокойную жизнь. Ходили легенды о том, зачем Мерозд народные конечности. Одни говорили, что это такая застенчивая форма каннибализма: убивать своих граждан Мерозд не позволяла совесть, а отрезать шмат – так ведь человек остаётся жив и ничего страшного. Другие думали, что таким образом Мерозд вынуждена ублажать неких прожорливых языческих богов, от которых эти покой и преуспеяние зависели.

Как бы то ни было, такие процедуры давно вошли в людской быт и никто не возмущался. Ведь взамен человеку давали много больше, чем в самом деле могла принести его конечность. Да и протезы давно делали качественные.

«Я даже смогу играть в футбол в первенстве ампутантов, – размышлял Вавилов. – Да, пусть отнимут правую, но у меня и с левой весьма неплохой удар».

Не сказать, что Вавилов любил Мерозд – она ему даже почему-то представлялась тучной запущенной барышней с едва заметными остатками былой красоты на лице и длинными засаленными волосами. Вавилов гнал от себя эти мысли, он в целом был благодарен Мерозд за то, как живёт народ.

Здесь он вспомнил про обещание, данное отцу. Тот в своё время тоже был нападающим у «Кирпичей». Однажды отцу совсем чуть-чуть не хватило, чтобы стать лучшим бомбардиром первенства, а потом – травма и с футболом пришлось распрощаться. И когда Иван только становился на путь профессионального футболиста, он пообещал себе обязательно добиться того, что не удалось отцу – в его честь. А когда два года назад отец скончался от сердечного приступа, Вавилов ещё крепче утвердился в своем желании.

«Неужели заканчивать, не выполнив обещанное? – подумал Вавилов. – Да ещё так глупо, подойдя вплотную к цели».

Он рассматривал письмо, взгляд его зацепился за слово «приглашаю».

«Не «приказываю», не «необходимо», а «приглашаю», – подумал Вавилов, сглатывая. – Значит, вероятно, можно и отказаться. Правда, я не слышал, чтобы кто-то когда-нибудь отказывался».

Вавилов огляделся, словно опасаясь, что его мысли могут подслушать. В дом вползали сумерки. Он ещё раз вперился глазами в письмо.

– Приглашаю… – шёпотом читал он. – Во имя… преуспеяния…

Он попытался представить себе это преуспеяние. Получилось легко: сочные веснушчатые женщины радостно трудились в поле, ворочая охапки жнивья и щурясь на солнце – такую картину Вавилов наблюдал осенью, когда гостил у дядьки под Луковским. Амбары ломились от хлеба, люди работали и были счастливы.

«Да везде так, – подумал Вавилов. – Все довольны. Чего ж это я?»

Тут он вновь подумал об отце и перед мысленным взором Вавилова возник его образ. Худенький, чуть сутулый, рассудительный человек, который никогда не повышал голоса. Вавилову вдруг захотелось детей, чтобы быть для них таким, каким отец был для него.

«Ведь я клялся, – подумал Вавилов, чувствуя, как накатывает на сердце ком тоски по ушедшему отцу. – Игра завтра в восемь. Отыграю, дома помоюсь, приведу себя в порядок – и на ампутацию. Ничего, что опоздаю на пару часов, думаю, там поймут».

Вавилов убрал Приглашение в конверт и спрятал его в тумбочку.

И вот настала игра. Стадион был набит до отказа. Тут и там мелькали мужские котелки, дамские шляпки, театральные бинокли и поднимался сизый дым от тысяч сигарет. Болельщики нервничали, луковчанам не терпелось поглядеть на то, как «Кирпичный завод» станет чемпионом, а Вавилов оформит звание лучшего бомбардира сезона.

Сначала был томительный и страшный первый тайм. На десятой минуте ключевому опорнику «Кирпичей» Яшке Сидюхину въехали в голень шипами и на его место встал неопытный двадцатилетний Гриша Курчатов. Игроки «Дрожжевика» будто сбросили с ног балласт: мяч липнул к бутсам тецчан, луковчане носились впустую, опаздывали, не в силах прервать ни единой передачи. Сидюхин терял мяч. Вавилов бегал впереди, потел, пластался в подкатах и тщетно ждал верховых подач. Потом занервничал многоопытный вратарь «Кирпичей», индиец Кундук. Сначала он ошибся на выходе, а потом челнок «Дрожжевика» Целик ворвался по левому флангу в штрафную и саданул Кундуку в ближний угол. Стадион потонул в уханье. На газон полетели зажигалки, пробки, монеты. Судья дал перерыв.

Дальше было как в тумане. Вавилов не замечал ничего вокруг, лишь твердил себе, что не имеет права подвести отца. Только начали с центрального круга, как освоившийся Курчатов из борьбы дал резаную на угол штрафной противника и Вавилов, сминая защитников, будто пластиковые манекены, и не глядя на ворота, ударил с лёту внешней стороной стопы. Мяч взмыл вверх, но, дойдя до вратаря, вдруг юркнул под его руками и вошёл в сетку у дальней штанги. Стадион взревел.

За десять минут до конца Бдолия повалил Вавилова в двадцати метрах от ворот. Игроки «Дрожжевика» зазевались и не попросили рефери о том, чтобы били по свистку. Вавилов почти без замаха ударил пыром, мяч покатился издевательски медленно, но далеко выскочивший из ворот голкипер только и смог, что проводить его взглядом. «Кирпичи» повели! На трибунах творилась форменная вакаханалия. «Дрожжевики» полезли в потасовку с арбитром и двоих удалили с поля. «Я лучший, папа, я лучший! Если бы ты только видел это!» – колотилось в мозгу у Вавилова и он сам не заметил, как забил третий мяч: просто кивнул головой на верховую передачу правого полузащитника Агонина.

Вскоре судья дал свисток. Поверженные игроки «Дрожжевика» без сил повалились на газон, болельщики хлынули на поле и объяли триумфаторов. Вавилов был главным героем. Он плакал. Красочный фейерверк озарил ночное небо. Потом было награждение, потом Вавилова качали на руках одноклубники, потом в раздевалке они всей командой по очереди пили шампанское из кубка чемпионов. Со стадиона Вавилов вышел уже ближе к полуночи.

«Ну вот, – думал Вавилов, радостно спеша домой. – Ничего ведь и не случилось. Я ведь сознательный человек, просто у меня была объективная причина. Сейчас помоюсь нормально, махну пивка и – на ампутацию».

Город уже засыпал, лишь кое-где вдалеке раздавались гудки клаксонов да возгласы: «Кирпич – чемпион!» Вавилов миновал парк Благосостояния, свернул к заводу и зашагал вдоль красной кирпичной стены. Он прислушался: сквозь мерный гул огромных заводских механизмов пробивался какой-то тягучий высокий звук, будто жужжали мириады пчёл. Звук то угасал, то возникал вновь. Вавилов даже повертел головой, предположив, что это от перенапряжения звенит у него в ушах. Но звук не пропадал. По мере того, как Вавилов приближался к пригорку, на склоне которого приютился родной район, жужжание нарастало, становясь всё отчётливей. Вавилов всё не мог понять, что это такое. Ему отчего-то стало тревожно, и он побежал трусцой. Взобравшись на гребень холма, он остановился и вновь прислушался.