Савва Ирискин был лентяй, рохля, нытик, хвастун и мизантроп. Бедность его и долги происходили от того, что ни за какую работу браться он не хотел – сам же он утверждал, что окружающие ставят ему палки в колёса и вообще талантам во все времена завидовали и перекрывали кислород. В неполные со́рок был Савва порядком обрюзгшим, с глубокими залысинами мужчиной, что ютился с супругой, двумя детьми и дородной тёщей на Втором Павлодаре, в двухкомнатной квартире, чьи окна выходили на кладбище. В семье работала только жена – с утра до ночи, – Савва же целыми сутками бродил по квартире в трениках и заляпанной жиром майке, сетовал на судьбу, препирался с тёщей, норовил стащить у неё из заначки на пиво и грозил детям:

– У, проказники, не видать вам на Новый год «Плейстейшена», – хотя дома даже и телевизора сносного отродясь не было.

В один из дней той особенной апрельской поры, когда весь микрорайон погружается в жирную блестящую грязь, будто проклятый Господом град Китеж, Савва чинил на кухне велосипедную цепь. В дверь постучали. Савва, полагая, что пришли отрезать свет за неуплату (а кто ещё придёт по такой погоде?), трусливо притих. Тут сын совершенно не к месту выскочил в коридор и отворил дверь. Савва не успел и ахнуть, как отпрыск вернулся и радостно заголосил в коридоре:

– Письмо! Письмо!

К счастью Саввы, тёща была в ванной. Савва наскоро отнял у сына конверт, глянул на адрес отправителя и обмер: писали из государства Израиль, дядюшка Саввы Григорий Герцль. С дядюшкой, заслуженными хирургом, Савва поссорился еще до его переезда – с пеною у рта уверяя того, что делать хирургические операции ничуть не сложнее, чем копать картошку, а где-то, может быть, и проще.

Савва заперся в туалете и дрожащими руками вскрыл письмо.

«Дорогой племянник! – писал как ни в чём не бывало дядюшка Григорий. – Дело в том, что в скором времени я помру от рака. Вопрос решенный, при такой стадии счёт идет на дни. Но прочь сантименты. Трудясь прилежно всю свою жизнь, большого состояния я не скопил, всё наследство разойдется супруге и детям. Но должен открыть тебе одну тайну.

Когда ты был новорождённым, я вшил тебе под левую лопатку небольшой бриллиант. Твоя бабушка завещала его тебе, но я боялся, что твой отец пропьет реликвию – отсюда такие необычные меры предосторожности.

Не хотелось бы уносить эту тайну в могилу. В момент нужды ты можешь воспользоваться бриллиантом. Сумма выйдет солидная. Операция по извлечению камня рядовая – обратись в любую мало-мальски приличную клинику и из тебя его без труда достанут.

С надеждой на встречу в лучшем мире, твой дядя, Гриша Герцль».

Савва от возбуждения начал икать, затем расплакался. Здесь же, сидя на унитазе, он принялся старательно ощупывать левую лопатку и ему показалось, что он чувствует бриллиант! Савва взвизгнул от восторга, а затем сделался очень серьёзным.

Через несколько минут у Ирискина родился план по превращению себя в богатого и свободного человека.

Он пробрался в тёщину комнату и стянул из-под матраса последние деньги. Затем на кухне наскоро нацарапал записку жене и пришпилил к холодильнику:

После этого Савва оделся, рассовал деньги, документы и письмо по карманам и бесшумной тенью, не попрощавшись даже с детьми, казалось, навсегда покинул ненавистную ему квартиру.

В ближайшей аптеке Ирискин купил несколько пузырьков спирта, скальпель, бинты и перекись водорода, в ларьке – бутылку водки и газету объявлений. В газете он отыскал подходящий телефон и снял квартиру на сутки.

– Чтоб непременно с зеркалом! – напирал он в разговоре с арендодателем.

Добравшись до квартиры, Савва закрылся на все замки, разложил на пыльном столе медикаменты и приборы. Налил водки и махнул разом полстакана.

– Вот и анестезия, – сосредоточенно бубнил хмелеющий Савва, пристраивая к стене зеркало. – К хирургам обращаться – ещё не хватало. Знаю я эту породу. Обворуют, пока в отрубоне лежу. Кукиш им всем. Бриллиант по наследству мой.

К вечеру бледного, истекающего кровью Ирискина доставили в реанимацию областной больницы на Салтыкова-Щедрина. Оба плеча его были разворочены.

Больной в бреду бормотал:

– Нету там ничего… Нету… Ни слева, ни справа… Нигде… Нету…

– Верещал, как собака, – недоуменно разводил руками в больничном коридоре хозяин снятой Саввой квартиры. – В первый раз вижу, чтобы так суицидничали – под лопатку.

На следующее утро в палату пришла заплаканная жена с детьми. Принесла щи в банке, яблок и свежее письмо. Савва, до этого только беззвучно шепчущий с безумным взглядом: «Нету… нету…» – вдруг оживился. Он вскрыл конверт и воспалёнными глазами вцепился в текст.

В письме умирающий от рака израильский дядюшка-хирург возмущенно писал:

«Племянник Савва!

Посылаю вдогонку это письмо в надежде на то, что ты ещё не дошел до непоправимого.

На днях внезапно объявился дядя Шура Львовский – они одно время с твоим отцом хорошо так собутыльничали. Так вот, он, развязавшись коньячком, рассказал поразительную мне вещь: бриллиант-то я в тебя зашил, да только твой батя, оказывается, об этом как-то пронюхал и через неделю, напившись, вскрыл твою лопатку кухонным ножом и достал камень. Реликвию он потом сдал с похмелья за три бутылки водки.

Три бутылки водки, Саввушка. Я сейчас рыдаю горькими слезами, будучи сильно разочарованным в человеческой природе и обещаю, очутившись на том свете, первым делом посмотреть в глаза твоему непутёвому забулдыге-отцу. Надеюсь, ему станет стыдно.

Я поражён, племянник. Поражён в самое сердце. Проблемы моей собственной смерти отходят на задний план.

Вам, Ирискиным, и вправду одинаково – что картоху копать, что кромсать человека».

В Павлодаре стоял октябрьский погожий денёк. Горожане вывалили в Центральный парк поглазеть на последние дни бабьего лета перед занудной всепроникающей зимой. Бродили без дела, трепались на лавочках, щурились на солнце, лузгали семечки. Меж людей сновали сонные упитанные голуби и вынимали мусор из трещин в асфальте.

Пятидесятилетний философ Вмержов взял в окошке летней рюмочной две кружки пива и пошёл к высокому одноногому столику, где его ждала разукрашенная, молодая, но уже порядком подтасканная барышня. Вмержов засаленным рукавом свитера смахнул листву со стола и разместил на щелястой поверхности мокрые от пены кружки.

– Поэтому экзистенцьялизм, – продолжая ранее начатый диалог, сказал Вмержов, – это вам, Катенька, не тюрю в лоханку накрошить. Здесь, я извиняюсь, яйца нужны, – он поднял кружку, чтобы чокнуться. – Ну, давайте… Вот так встреча…

Чокнулись. Помолчали.

– Какие ж тут яйца, если сплошной страх? – скептически поинтересовалась разукрашенная Катенька.

– Ну да чего вы, душечка? – снисходительно засмеялся Вмержов, отхлёбывая пива и утирая образовавшиеся от пены усы. – Страх отнюдь есть не слабость. Страх есть головокружение свободы. Так сказал великий Киркегард. Экзистенцьялист истинно свободен и, в конечном счете, не боится вообще ничего.

Катенька закурила и томно поглядела из-под густых ресниц на лысеющего уже Вмержова.

– Так вы, стало быть, экзистенцьялист? – спросила она, произнеся последнее слово на манер собеседника.

– Экзистенцьялист ли я? – удивился Вмержов и пожал плечами. – Ну почему нет? Всякий честный человек, по-моему, экзистенцьялист.

Попили ещё пива. Катенька курила, переминалась на высоких своих каблуках и пустым взором оглядывала прохожих. Вмержов смотрел на неё с плохо скрываемым вожделением. Из привязанной к дереву колонки, дребезжа, разлетался по окрестностям хриплый шансон.