Ему нужна была эта экспедиция. Пойти на такую аферу вряд ли бы кому-нибудь удалось из всех студентов училища. Пётр своим преспокойным характером зацепил за душу Сапожковского, и возможно, не будь у тех двоих женитьб, то наверняка бы нашлась некая заковыристая причина, по которой Борис Борисович обязательно бы отказался от их услуг в пользу Самарина. Был ли он его любимым учеником? Навряд ли, но вот его некоторые качества, его терпеливость и его непревзойдённый живописный почерк очень заинтересовали профессорскую голову.
Все дневники и все журналы путешествия естественно взвалились на Петра. Он должен был вести каждодневные экспедиционные записи, чтобы, в конце концов, подготовить итоговый отчёт о проделанном путешествии. Личные записи и наблюдения Сапожковского не входили в круг обязанностей юного помощника, поэтому записные книжки носились всегда при нём, а пометки по возможности оставлялись ежечасно. Благо бумажных кип хватало. Пётр, в самом деле, был влюблён в чистописание. Свой особенный почерк он формировал долгими зимними вечерами, когда затягивалась продолжительная леденящая стужа в светлом и тёплом родительском доме. Стоит отметить и заслугу его отца, некогда ссыльного, но оставшегося на долгое житейство в Вятке видного канцелярского деятеля. Ведь не будь он рядом, то юный студент наверняка нашёл бы для себя занятия поприятнее, чем бесконечные высиживания за старым столом у тлеющей лампы с мерцающим огоньком. Конечно, не будь и у него действительной заинтересованности к делу, то вряд ли бы вышло что-то дельное и красивое, что в итоге и получилось. Видимо эта любовь к чернилам и жёстким пожелтевшим листам передаётся по наследству, откуда-то из самых древних летописных глубин веков, когда словом на бумаге могли поделиться только монахи и церковники, если таковые бывали в его роду.
Так или иначе, но за кропотливое и трудное обучение в детстве судьба вознаградила Петра Самарина знаменательной встречей с профессором Сапожковским. Этим гением воплоти, который брался за дело, заведомо уже зная о будущем результате, не оглашая о том другим. Каких только не ходит о нём легенд в училище, все не перескажешь, а главное, что фантазия учащихся порой и не знает границ, одаряя Бориса Борисовича порой самыми чудеснейшими способностями какими мог бы обладать современный человек. Никто бы вовсе и не удивился, когда бы узнал, что Сапожковский сам царь-батюшка, прикидывающийся учёным стариком. А ведь некоторые даже об этом поговаривают, считая, что профессор некогда действительно имел отношение к царственной династии, да только отрёкся вовсе от престола в пользу наук. Можно было с лёгкостью даже поверить в таковой факт, ведь Борис Борисович обладал действительным необычайно притягательным обаянием и харизматической наружностью. Его белые седины, которые можно было приравнять по цвету с самым чистым горным ледниковым снежком, складно покрывали его лысеющую макушку, плавно переходя в дивную пушистую бородку, каких нельзя было встретить среди крестьянских душонок, а усы его укладывались очень ловким движением пальцев старого профессора, пронизывая воздушное пространство божественной грацией. Борис Борисович был худощав, оттого казался весьма вытянутым человеком, при своём не достаточно высоком росте, а борода несколько удлиняла его подбородок, создавая некоторые резкие черты его и без того угловатого лица. Глаза всегда горели каким-то холодным огоньком его металлического взгляда, хотя он не отталкивал, а скорее заставлял чувствовать себя песчинкой рядом с ним. Он предпочитал носить бежевые брюки и бежевый жилет с многочисленными карманами, на всякий случай жизни, поверх белёсой рубахи, бурые кожаные сапоги и кожаные перчатки. На голове носил пробковый бежевый шлем, который некогда получил в дар от одного английского натуралиста, с каким имел давнюю дружбу. Рядом всегда держал свою фризовую шинель, которую надевал только в холодную погоду.
Что касалось Петра, то юноша он был не столь завидной внешности, хотя и пользовался некоторой популярностью среди женского пола. Светлые волосы на голове вились кудряшками, а бороды с усами носить ему не приходилось, потому как те довольно плохо росли, что ему приходилось их подстригать совершенно гладко. Нос его был маленьким, как и сам он был небольшого роста. Что касалось его одеяний, то он вовсе не претендовал на почтённую академическую элиту с её официальностью и шармом. Бурые сапоги были уже потёрты, хотя и старательно ухожены, серые штаны изрядно потрёпаны, а бежевая рубаха застирана и практически потерявшая свой прежний цвет, превратившись в тусклый отдающий желтизной оттенок. Петра особо никогда не волновал его внешний вид. Самым большим опасением для Петра были дрожащие руки, которые могут испортить его искусный почерк, а второе, чего бы он не хотел, так это сказать что-то незаурядное и даже лишнее, что может обидеть другого человека.
Сейчас погода держалась по-летнему замечательная. Солнышко совершенно не напекало, жара ещё не брала верх над ветряной прохладой. Облака медленно проплывали над океаном зелёной растительности, окружающей практически весь продолжительный путь почтовых сообщений Вятской губернии. Добротные сосны, раскидистые ели, устанавливающие мир теней над таёжными землями, где-то встречаются целые осиновые массивы, безмолвно прорастающие, словно каменные колонны, а где-то поднимаются чёрно-белые берёзовые рощи с кудрявыми ветвями, радуя глаз путника своей зелёной теплотой.
Петру и здесь было всё знакомо. Домом его был не только Вяткинский городок, но и все эти заливные луга, цветущие поля и чудная лесная тайга, раскидывающая своё великолепие на тысячи вёрст вокруг. А не так давно он захаживал по этим живописным метам, изучая метр за метром, скорее больше из любопытства, чем из-за научного интереса, а может быть, причина прогулок была и вовсе совершенно в другом, ведь именно здесь порой они устраивали встречи вместе со своей возлюбленной невестой, прячась вдали от постороннего глаза под покрывалами гостеприимного леса. И глухое повторяющееся раз за разом «ку-ку» серенькой невзрачной кукушки казалось совершенно гармонирующим и таким прелестным звучанием, что кру́гом была голова, и земля уползала куда-то из под ног, отчего спиной начинаешь ощущать мягкую перину травяного ковра и в ноздри ударяет аромат неведомых цветов и спелых ягод. А рядом она. Светлая, улыбчивая, словно весна. Её необычайный образ сокрыт так глубоко в сердце, что никто никогда его там не разыщет, и даже сам профессор Сапожковский. На что, конечно же, и надеялся юный Петр.
Дилижанс тем временем совершенно не медлил, и уверенно преодолевал версту за верстой, унося путешественников вглубь сибирского континента. Путь предстоял долгий и совершенно не лёгкий. Пункт назначения на первом этапе – укрепление Бухтарминское, откуда путешественники начнут отчёт для экспедиционной кампании, где и находится тот самый таинственный Камень. Но чтобы добраться до назначенного места предстояло преодолеть около двух тысяч с половиной вёрст, сквозь леса, болота и горную местность, и всё время в одной и той же бричке. Сапожковский рассчитал на путь до Бухтармы с запасом в целый месяц, естественно с учётом необходимых остановок и пополнения запасов. Пётр прекрасно знал маршрут: через Пермь на юг к Троицку, а далее вдоль Казачьей Линии до Омска, от Омска до Семипалатинска и так до Бухтарминска. Путь не малый, но он должен стать для Петра чем-то совершенным.
Кучер, он же почтальон, был мужиком на вид самым простым. Бритое лицо, глубоко посаженные маленькие глазёнки. Был он из вотяков, справно служивших на государственной почте. Его, также как и Петра, мало забавляли излишние разговоры, и больше всего он интересовался лошадями, постоянно находящиеся у него перед носом, а также качество дороги, по которой предстояло держать курс. Вдобавок ко всему, его просто наняли на временную службу, и заводить какое-то близкое общение с людьми высокочинными было бы несколько неправильным.
Дорога вела ровно, лишь изредка попадались весомые булыжники, которые с ловкостью кучер-почтальон объезжал, направляя тройку в нужном направлении, отчего естественно путников недурно сотрясало, хотя, казалось, даже это не могло сбить со своих мыслей Сапожковского. Он продолжал что-то упорно зачитывать в своей увесистой записной книжке, иногда чиркая карандашом какие-то необходимые и известные только ему одному заметки. На что Пётр совершенно не обращал ни малейшего внимания. Тишина его манила больше, чем пресловутая болтовня. Тем более что с таким человеком как Борис Борисович не может произойти никакая светская задушевная беседа, так, по крайней мере, думалось самому Самарину.
