Можно ли подумать в тот момент, что Борис Борисович занят чем-то действительно важным? Скорее всего – нет. Сапожковский, применяя собственные методики вычислений и поисков истины и вдохновения, был весьма сравним с человеком легкомысленным и даже ленивым, который, наплевав на все навалившиеся дела, просто выбрал бездействие и невообразимо долгое стояние, сидение или лежание, плотно закрыв глаза и иногда бормоча чуть слышно про себя какой-то, невоспроизводимый для стороннего слушания, монолог. Или, когда приходилось ему лежать, то совершено казалось, что профессор просто утомился и решил вздремнуть, чтобы потом с новыми силами приниматься за свои ежедневные начинания. Но никто в действительности своей и не догадывался, что такое невзрачное «бездействие» было делом, какого не смог бы и повторить любой из тех, кто случайно застал его за ним. Какой это был по масштабам колоссальный мыслительный процесс, воссоздающий необычайное путешествие, где-то в закромах несуществующего наяву собственного мира Сапожковского, проникая туда, где удалось вымерить и исследовать путешествие ещё невоплощенной экспедиции…

Чудо природы на западе от Сибирской тайги – так можно обозначить эту местность на карте великой страны. Густая поросль, охватывающая значительную часть безлюдных территорий, установила здесь собственное царствование, какого ни встретить, переходя далее на восток, к предгорьям могучего Рипейского хребта и сосновым гулливерам Тобольской губернии. Многочисленные реки извилистые и полноводные, и каждая питает прекрасную Вятку – реку богатую и весьма почитаемую в народе. Недаром край назвали Вятским, а губернский город получил именно такое же имя – Вятка. Как звучно, как необычно. Город, считавшийся не так давно ссыльным и совсем не приветливым, даже неприятным и отталкивающим, преобразился в настоящую симфонию, некую жемчужину под тенистым покровом человеческого невежества. С его мощёными дорожками, вдоль разномастных улиц, деревянными избами, настроенных тут и там, и белокаменными храмами, колокольными звонами разносящие металлическую песнь.

Что ни говори, а всё же по нему будут скучать. Не все и не каждый, но будут. Если выезжали, бывало, со дворов почтовые тройки, запряжённые весёлыми лошадками, танцуя проносились они мимо снующих всюду пешеходов, создающих только сумятицу, и с криками находчивых кучеров пропадали снова из виду, тогда возвращалась в город очередная идиллия. Снова беспечная болтовня о житейском, бесконечная птичья трель и отдалённый собачий лай, напоминающий собой, что город есть ещё и там, дальше, где высятся золотые купола Преображенского монастыря в одну сторону или сизые шатры Успенского Трифонова собора в другую. Там крестный ход, здесь – крестятся.

Одна из таких почтовых троек сейчас как раз-таки покидала вотчину Вятского края на всеобщее обозрение уличных зевак, коих находилось тут немало. Каждый норовил скорее заглянуть за занавеску диковинного витиеватого экипажа, чтобы рассмотреть, кому на этот раз удосужилось сделать преждевременный отъезд, да и ещё и на солидном дилижансе, да в такую-то рань. Хотя узнать, кому принадлежит такой дивный экипаж, для всех не составляло никакого труда. Почтальон, не придавая никакого значения любопытству окружающих, мирно вёл своих гнедых по булыжникам городской дороги, которая вот-вот уже прекратит существовать, уступая место сухому усаженному грунту, и так до следующего губернского центра, где снова найдётся какой-нибудь добрый кирпич, выравнивающий уличные ухабы.

Пассажиры, располагались друг против друга, тесно обустроив по кругу собственные баулы и узелки, упираясь ногами под сидения соседа. Молодой студент Пётр Самарин пристально разглядывал проносящиеся мимо срубленные из брёвен серые строения, провожая глазами избёнку за избёнкой, пытаясь запечатлеть каждый изгиб деревянных домов в собственной же памяти. Лица людей самого разного сорта и деятельности мелькали тут и там, пропадая за тканевой шторой из виду, а затем, затухая, где-то позади, непохожими друг на друга голосами. Ни краснощёкий торговец баранками, ни худощавый засаленный дворник, ни важный чинный канцелярист или вальяжный пузатый полицмейстер, ни даже вислобокая торговка пирожками – никто не улавливал синеву глаз Петра сквозь зашторенные оконца почтовой брички. Он скромно прощался с городом. Он скромно прощался с родным краем.

Пётр не любил кричать, как и не любил показаться наигранным и не настоящим. Всегда стараясь молча пережить ту или иную ситуацию, он тихо мог стерпеть и умолчать, не выдав внутреннего преждевременного недовольства. Пришло это скорее из детства, когда мальчуган Петька, носился по городским просторам, забегая в самые закоулки ещё тогда не совсем отстроенных улочек, теряясь среди столь же беспечной ребятни, которые устраивали шумную возню под ногами сердитых жителей. И случались тогда мелкие шалости, казавшиеся настолько весёлыми, что смех детворы разносился гулом и эхом по всей Вятке. Уронит ли уставший водонос вёдра, опрокинув воду прямо на тротуар, или растеряет вязаные корзины беспечная торговка – тогда мчатся все дети прочь, и смех их бежит, будто за ними. Соберутся после в укромном углу и не остановить, всё расскажут и покажут, как было. Потом родители всегда выдавали такую порку, что усваивалась шутка довольно легко и быстро, а Петру, который порой даже и не бывал в центре событий, попадало и того более всех. Он же всё терпел, и молча убегал в хлев, где никто его не смог бы найти и увидеть, и ревел, а потом долго начинал что-то думать, насколько это хватало трёхлетнему ребёнку, и только затем, вовсе забывая обиду, ковылял домой. С душевной улыбкой вспоминается всё сейчас, и с глубоким пониманием, а порой и сожалением, но время, тем не менее, шло своим чередом.

Вторым пассажиром был не кто иной, как сам профессор Борис Борисович Сапожковский. Старика уже давно не волновала вся мирская суета, вниманием своим он более был устремлён в собственные таинственные записки, которыми он вряд ли бы с кем-то когда-либо делился. Загадка Бориса Борисовича всегда будоражила умы молодых студентов, оставаясь вовсе никогда не разгаданной. Ему была точно не интересна вся эта академическая застенка и кафедральные выступления, хотя удавались они у него на славу, вызывая в самых тихих аудиториях к окончанию лекции бурные аплодисменты среди учащихся. Сапожковскому подавай живое исследование, экспедиции и путешествия. Он вырос в них, кажется, что возможно он и родился во время поездки, прямо-таки верхом на коне, да и сразу в путь. И сейчас, когда, наконец, удалось вырваться в дорогу, он с облегчением покидает собственные родные края, без каких-либо колебаний и сожалений. Но он всегда возвращался именно сюда на берега Вятки.

Вряд ли Борис Борисович ответил бы кому-то, почему он, так любя путешествия, возвращался всегда в своё старое забытое поместье, в котором уже давно не живут ни его родичи, ни его прислуга, некогда отпущенная им же самим на вольные хлеба. Скорее всего, никто бы и не осмелился спросить об этом. Сапожковский был воплощениям великого и непоколебимого учёного. По крайней мере, так могла бы сказать добрая половина его научного окружения, но никто, конечно же, никогда этого ни себе, ни другим не признавал и даже не говорил об этом вслух.

Когда же стал вопрос о проведении скорой экспедиции, желающих набралось немереное количество. Каждому хотелось стать личным сопровождающим Бориса Борисовича в труднейшем переходе из сибирской тайги на алтайский Камень. Каждый грезил и сочинял целые истории, что вместе с профессором будут преодолены самые непроходимые горные перевалы и труднодоступные склоны, что любая бурная и ледяная речка не станет действенным препятствием на пути замечательных путешественников. Вся эта неразбериха могла наделать столько шума, что к экспедиции могли подключиться даже московские академики, если бы не твёрдый характер Сапожковского. Борис Борисович организовал самый настоящий отбор участников, среди которых он был готов избрать себе помощников. Не подходили ни завсегдатаи старших курсов, ни зелёные юнцы младших, отсекались любые гуляки и балагуры, самые ораторствующих и голосистые тоже с лёгкостью не принимались. Среди особенно усидчивых и довольно трудолюбивых Сапожковский разглядел нескольких претендентов, но сократил их количество только до троих, среди которых был и сам Пётр Алексеевич Самарин. Что говорить, а Борис Борисович был стоек и непреклонен. Двоих студентов он тут же сопроводил, узнав, что те на днях должны будут жениться. В пути обременённые семьёй помощники наведут только тоску и будут проситься домой, таково было твёрдое мнение заядлого путешественника, и он не мог подвергать собственную экспедицию подобной опасности и внезапному срыву. Так Самарин попал в замечательную компанию строгого профессора, естественно утаив свою недавнюю тайную помолвку с дочерью одного родовитого вятчанина. Мера категорическая, но Пётр с возлюбленной обо всём договорился, и клятвы их верности они закрепляли поцелуями.