– Это журналист, – сказал Мансур. – Он приехал из города. Мне мама говорила, что у деда собирались взять интервью.

– Ух ты! – воскликнул Баубек. – Я же говорил, что он герой. Им уже пресса интересуется, а ты говоришь, что никто не знает.

Мансур проигнорировал слова Баубека и заглянул внутрь юрты.

Шанырак25 на верху жилища старика был открыт и свет от солнца, проходивший сквозь него, хорошо освещал внутренность помещения. Убранство было простым, но в нем присутствовал порядок. Пол жилища был застелен состарившимися текеметами26 и алашой27. У дальней стены, напротив входа, стояла кровать старика с застеленной постелью. Слева от кровати находился старомодный деревянный платяной шкаф, а справа стоял старый сундук со сложенными на нем казахскими напольными матрасами-корпе. Над кроватью висела потертая домбра. Ближе ко входу стоял старинный кебеже28, в которых кочевники хранили продукты, с простеньким набором посуды, сложенными на крышке.

Вдохнув знакомый запах обветшалой кошмы и крепкозаваренного чая, Мансур произнес:

– Деда, ты здесь?

– Скорее всего, за стадом ушел, – сказал Баубек, также просунув голову в дверной проем юрты. – Наверное, ходит в степи.

В юрте не было ни души. Отойдя от жилища, ребята принялись вглядываться вдаль, пытаясь разглядеть там старика, как вдруг недалеко от них послышалось чьё-то неприятное рычание.

Весна 1991 года. Сарайшык. Гурьевская область. Казахстан.

Старик Камбар, заложив руки за спину, неспешным шагом прогуливался по степи. Он был одет в бежевый плащ, купленный когда-то его покойной женой Кунсулу в городском торговом центре по случаю какого-то совместного их торжества, а, возможно, и на его юбилей. Под плащом проглядывался воротник стеганой ватной безрукавки. В последние годы старик не снимал её до наступления лета. Кости немного стали поднывать, и появилось в теле ощущение холода. Его штаны были заправлены в разношенные яловые сапоги, и на голову был нахлобучен войлочный колпак.

В этом году Камбару Абдрашитову исполнилось шестьдесят восемь лет. Возраст преклонный, но он не выглядел дряблым и тщедушным. И он не носил умудренную бородку, – атрибутику многих аксакалов из сельских районов, – и не ходил важно и размеренно. Камбар по сей день ступал твердым шагом. Он держал спину ровно и всегда был по-солдатски чист, выбрит и ухожен. Вот только заложенные за спину руки выдавали в нем сильную погруженность в размышления или, скорее, в воспоминания, во время которых он осторожно отмеривал каждое свое слово перед тем, как произнести его вслух. Долгая и суровая жизнь приучила его к этому.

Рядом со стариком шел человек. Он был значительно моложе и одет даже, по-пижонски. Кепка и клетчатый твидовый пиджак молодого человека выдавали в нем городского жителя. Было видно, что он о чем-то расспрашивал Камбара и успевал затем на ходу делать записи в свой блокнот острозаточенным карандашом.

Это был журналист из «Прикаспийской коммуны». Он с утра появился здесь и, предупредив старика, что у него не так много времени, – ему надо было до обеда вернуться обратно в город по каким-то неотложным делам, – теперь брал интервью у него. Журналист задавал вопросы о детстве старика, о юности, о том, как проходила его жизнь. Он внимательно слушал Камбара и, с не менее внимательным видом, все это отмечал в блокноте.

Прошло много лет с тех пор, как закончилась Великая Отечественная война и с того момента, как Камбаром был совершен подвиг. В стране уже во всю расцвела горбачевская гласность, превратившаяся к этому времени в практически неограниченную свободу слова, и газета, вспомнив о герое-земляке, решила посвятить ему отдельную статью на развороте, написав открыто и без цензуры.

Старик Камбар с журналистом, не удаляясь далеко от отары овец, мирно пасшихся на светло-зелёной травке, ходили вокруг. Отара была немногочисленной. Слегка разбредшись под весенним солнцем, овцы позволяли пастуху с его собеседником делать достаточно большие круги.

– Из своего детства я помню только троих людей, – начал старик. – Это мой отец, его имя было Шона, моя мама, её звали Нурбике, и мой двоюродный брат Ельнар.

Старик Камбар произносил имена родных ему людей и делал на каждом из них акцент поступью, словно сейчас эти имена служили ему опорой. Он делал шаг правой ногой – это был отец – сила духа, мужественность и стойкость к трудностям были заложены в этом; левой – это была его мама – близость к сердцу подчеркивалась сострадательностью, справедливостью и порядочностью. Снова правой – это уже был Ельнар – неугасимая связь с прошлым, символ сплоченности и боевого клича-урана их рода, отзывающегося эхом в вечности.

– Вспоминая о них, – говорил старик, – я мысленно переношусь в те далекие годы конца двадцатых и начала тридцатых. Я был тогда ребенком, но хорошо помню то время, словно это происходило вчера.

Старик тяжело вздохнул и продолжил:

– Трудные были времена. Испытания на людей навалились огромные. Коллективизация и необдуманное превращение кочевого быта казахов в оседлый привели многие аулы к катастрофе. Голод нещадно косил детей и взрослых. Наверное, похлеще было только в годы великого бедствия, когда в нашу степь пришли джунгары29.

Старик Камбар на мгновение задумался и продолжил:

– Много людей пострадало тогда. Очень много. Хотя, что греха таить-то, засухи, неурожаи и голод часто случались в прошлом, до прихода в степь большевиков.

Сказав об этом, старик снова замолчал, но ненадолго. Было видно, что воспоминания давались ему тяжело.

– В те годы мой отец руководил басмаческим движением в степи…

– Вот это да! – воскликнул журналист. Он не ожидал услышать такое и, извинившись, переспросил:

– Ваш отец был главарем басмачей?!

– Да, и с оружием выступал против советской власти, – ответил спокойно старик и продолжил:

– Шона, мой отец, был тогда молод. Ему, наверное, было около двадцати шести лет, и он уже являлся предводителем среди мужчин рода.

Журналист принялся торопливо записывать в блокнот. Старик Камбар сделал паузу, ожидая пока тот закончит писать.

– А каким был ваш отец, Кабеке? – сделав запись, уважительно обратился к нему журналист. – Не могли бы в двух словах описать его? Каким он был? Что ему нравилось в жизни?

– Отец был богатым и очень влиятельным человеком, – отозвался Камбар, шагая с заложенными за спину руками. – Но богатство и власть его не портили: он был трудолюбивым человеком. Сам ухаживал за лошадями. Он часто находился в седле и выходил на выгон. Помню, как я ждал его возвращения домой пока он находился в степи. Стоял во дворе и смотрел вдаль. А завидев вдалеке всадников, вприпрыжку бежал к ним навстречу. Насколько я сейчас это помню и понимаю, у него тогда были и редкие скакуны, которыми он торговал с купцами, приезжавшие к нему из разных мест. Это было, точно…

Продолжая идти, старик Камбар говорил. Но в его памяти до сих пор отчетливо сидела картина, когда отца пришли забирать красноармейцы. И он принялся рассказывать ее журналисту. Тот слушал не перебивая.

– Это произошло в начале лета 1929 года. Мне было тогда лет шесть. Тот ранний вечер ничего необычного не предвещал. Мы только недавно всем аулом перекочевали на летнее пастбище – джайлау, в Уильском районе Актюбинского округа, и взрослые занимались там своими обыденными делами. Я находился на улице и видел, как небольшая группа пожилых женщин, что-то активно обсуждая, хлестала тальниковыми прутьями верблюжью шерсть, периодически равномерно перекладывая ее на овечьих шкурах. Недалеко от них бегали и резвились другие дети. Женщины помоложе со своими старшими дочерями занимались хозяйскими делами, вычищая для постоя свои глинобитные дома, и вытряхивая из них пыльные паласы и корпе. Основная часть мужчин и подростков, уцелевшая в последней стычке с красноармейцами, была в это время на перегоне скота и еще не подоспела к ним. Пара женщин усердно колдовала над варившемся в большом казане мясом, готовя большой ужин на всех. Остальные соплеменники, в том числе старики, находились в домах. Мой отец, Шона, был тяжело ранен, – кажется в грудь, не помню, – и находился в своем доме. Никто не подозревал, что к нам в это время приближался большой отряд конных красноармейцев, вышедший ранним утром из Актюбинска. В суматохе кто-то из братьев моего отца потом говорил об этом. Они еще говорили, что это могло означать только одно, что их предал кто-то из тех, кто знал места их летних кочевок, не зря ведь красноармейцы смогли сразу и безошибочно выйти на них в степи, – старик отвлекся и, поправив воротник плаща, словно это дало ему немного времени, чтобы обдумать о чем-то, продолжил, – ну так вот. Спустя немного времени сквозь эту степную идиллию и тишину стали доносится чьи-то крики. Кто-то кричал вдалеке: «Красные! Сюда едут красные!» Это был мой двоюродный брат, Ельнар. Оказывается, он вырвался вперед от взрослых перегонщиков скота и заметил отряд красноармейцев, который двигался в сторону джайлау. Недолго думая, он поспешил предупредить нас об этом. Было видно, как Ельнар несся на своем коне, приближаясь к пастбищу. Он подстегивал коня по бокам плеткой, и, не боясь, что его услышат солдаты, во весь голос кричал: «Красные! Сюда едут красные!» Услышав это, женщины в испуге хватали детей и прятались в домах. Несколько мужчин, оставшихся после перекочевки на пастбище с моим отцом, схватили винтовки и заняли боевые позиции. В этот момент Ельнар на своем коне подскакал к нашему дому и, спрыгнув на землю, быстро вбежал внутрь. Я забежал за ним и захлопнул входную дверь. Наверное, я пытался спасти этим самым всех, кто был в доме от красноармейцев. Стоя уже внутри помещения, Ельнар еще раз прокричал, что красные выследили их и скоро будут здесь. Но отец, с трудом встав со своей кровати, спокойным голосом ответил ему: «Я слышал, Ельнар». Еле стоя на ногах и держась за раненую грудь, он подозвал меня и попросил подать ему его ружье. Оно лежало на столе. Я молча выполнил поручение отца и подал ему ружье. Моя мама, Нурбике, стояла рядом с ним. Кажется, она почувствовала сильную тревогу и вцепилась в оружие. Со слезами на глазах она тихо проговорила: «Шона, я умоляю тебя, не надо воевать с ними больше. Они ведь убьют тебя и твоих братьев». Как сейчас помню, отец тогда взглянул маме в глаза и опустил ружье. Он затем повернулся к Ельнару и сказал: «Ельнар, будем сдаваться. Скачи навстречу нашим и скажи им, чтобы не сопротивлялись и складывали оружие».