Бывало, бабушка с мамой закрывались в летней кухне, и к Мире долетали ее сердитые фразы:

– Ты ее не понимаешь! Не чувствуешь! Скорбишь за привидениями и не видишь перед своим носом живых. Она тоже твой ребенок, и ей нужна мать. Ну, в кого ты, Верунь, такая уродилась? Пресная, как коржик. Мне так и хочется тебя присолить или присыпать сахарком.

В деревне было немного развлечений: свадьбы и похороны. Последние случались чаще, и бабушка брала ее с собой. Мира побаивалась мертвецов. За свое детство она перевидала разных: и с широко открытыми ртами, внутри которых застыл последний вдох, и с синюшным цветом лица, и с выпученными глазами. Однажды в самый разгар лета умерла женщина, и ее два дня не хоронили, все ждали дочку из Владивостока. Когда покойницу наконец-то вынесли на улицу, ее лицо уже блестело и трескалось на глазах. Мире постоянно казалось, что в любой момент из носа полезут черви. Все подходили прощаться и целовали кто в руку, кто в платок. Мира, как честная девочка, выполняющая все правильно, поцеловала в лоб и отшатнулась. На губах осталась скользкая вонючая слизь. Она обтерлась рукавом и мужественно добыла до конца.

На поминки приходил блаженный Василий. Странный молодой человек без возраста с трехлитровой банкой в домотканой сумке. Он всякий раз просил, чтобы ему налили с собой капустняк, единственный за столом весело смеялся, толкал рядом сидящих и обещал: «Не переживай, я тебя тоже похороню». Много ел, за троих. Рассказывали, что однажды он пришел к отцу и объявил:

– Отец, я хочу жениться.

Тот рассмеялся и дал ему подзатыльник:

– Но ты же дурак. Куда тебе жениться?

Юноша смерил его презрительным взглядом и быстро нашелся с ответом:

– Но вы же женились…

Мужчина от неожиданности подавился слюной и на следующий же день уехал в соседнее село искать невесту. Поспрашивал и нашел такую же, обиженную Богом, девушку.

По вечерам, когда жара с оранжевого выгорала до палевого, они с бабушкой отправлялись за «конскими яблоками». Мира бежала впереди, чавкая и спотыкаясь об кочки. Шлепала задниками сандалий и только видела сморщенный сухой лошадиный кизяк, тут же горланила во все горло:

– Бабушка, кизяк!

Стояла над ним остолопом, брезгуя взять в руки, а бабушка подбегала и ловко бросала его в железное ведро:

– Это незаменимая вещь при артрите. Я его распарю в горячей воде и буду обкладывать колени. И соседке отнесем. У нее страшные головные боли. Она его подогреет на сковородке, засунет в полотняный мешочек, приложит к вискам, а сверху укутает пуховым платком.

С бабушкой было весело. Она ныряла лучше мальчишек и дольше всех задерживала дыхание под водой. Когда выбиралась на берег, обувала комнатные тапочки, завязывала платок и заводила «Чому розплетена коса». Водила Миру в кино на «Любовь и голуби». Угощала в «чайной» квасом и песочным печеньем. Брала с собой на вечерние посиделки, и девочка с большим интересом слушала старушечьи разговоры, рассматривала широкие юбки, белые длинные панталоны и желтые острые ногти, напоминающие когти орла.

Однажды летом, когда она перешла в четвертый класс, в селе случился конфуз. Женщина, разменявшая шестой десяток, родила ребенка. Об этом говорили все и всюду. В очереди за хлебом, в церкви во время воскресной службы и даже возле сахарного завода, когда ожидали свои плотноупакованные мешки.

Она была краснощекой, здоровой деревенская бабой, обрабатывала полгектара огорода, запрягая себя в плужок, а муж – сухонький семидесятилетний старик, опираясь на палку, пас такую же тощую козу и крутил самокрутку. Месячных у нее не было уже больше года, и она прекрасно себя чувствовала, не испытывая никакого дискомфорта от климакса. Ну, поправилась сильно. Так все женщины ее возраста поправились и ходили с большими животами. Ну, иногда у нее что-то подергивалось внутри и даже трепыхалось подстреленной птицей. Только разве до этого? Сено киснет, и усы путаются на земляничных грядках. Бывало, жаловалась на газы и старалась меньше есть капусты, яблок и гороха. Подружки махали руками и говорили, что у них то же самое. Советовали пить семена льна и чаще выполнять упражнения «велосипед». А еще употреблять соду и магнезию.

В начале лета она собиралась в город на выпускной вечер внука. Он единственный в классе закончил школу с золотой медалью. Уже был приготовлен сарафан и наглажен дедов костюм. В углу – парадные коричневые туфли – им просто не было сносу. В животе еще с ночи ныло, тянуло, но требовалось полить шпинат и редисочку. А потом резко стало невыносимо больно и участились спазмы. Она закричала, завалилась на бок. Прибежал Иван, сосед слева, и с ходу поставил диагноз: кишечные колики. Быстро сориентировался, завел машину и так, в домашней клетчатой юбке и с грязными ступнями, повез в больницу.

Женщина родила в течение получаса, не успев даже толком испугаться, а потом горько плакала и повторяла: «Как же так?» Ей никто не верил, и все дружно повторяли, что она знала, просто мастерски это скрывала. Дед, еще больше осунувшийся, стоял под окнами, стучал своей палкой и кричал: «Это не мой!» А потом тоже плакал и сморкался в несвежий платок. И даже не приехал ее забирать, гордо оставшись дома. Забирал сын, и весь роддом висел в окнах, наблюдая, как внук – золотой медалист и просто красивый парень бережно несет сверток со своим спящим дядей.

Мира дружила только с одной девочкой – Анькой из многодетной семьи. С добрыми коровьими глазами, светлой непослушной копной, как у Пеппи Длинныйчулок, и волосатыми руками. Просто когда-то она побрила себе руки до локтей папиной бритвой, и с тех пор у нее выросла настоящая шерсть. Мама ни под каким предлогом не разрешала к ней прикасаться, пугая, что в следующий раз отрастет, как у шерстистого мамонта.

Девочку все любили и ласково называли «Мынькой». Она выносила из дома все без разбору: игрушки, вареники с ливером, кукол, мамины жемчужные бусы и папин чехол для удочек. Ее семья жила на пятом этаже под самой крышей, нагревающейся летом до ста градусов. Папа – щуплый, с большим ртом и густыми – в два пальца – бровями и мама – тихая невыразительная женщина с расплывшейся во все стороны талией. Четверо детей с разницей в два года, а еще собака – немецкая овчарка по кличке Несси.

Ее отец занимал должность парторга. В свободное время он играл на гитаре, и вся стена была увешана различными струнными инструментами: электрогитарами, парочкой домбр и даже балалайкой. А еще портретами Высоцкого и черными чеканками. По вечерам выходил на балкон и пел для всего двора «Кони привередливые» и «Скалолазку». Слыл заядлым охотником и по пятницам чистил ружье.

Его жена работала продавцом и занималась огромным хозяйством: кормила бройлеров, держала цесарок для диетического мяса и справлялась по дому. На искусство у нее не оставалось ни времени, ни сил.

Они все делали вместе. Вместе бегали на железнодорожную станцию и наблюдали за бабульками. Подслушивали их разговоры и хохотали до слез:

– О, явилась, не запылилась! Чтобы я у нее хоть что-то купила – да никогда! Однажды зашла, а она шинкует капусту. Расстелила старую простынь и трет на терке. Потом утрамбовала в выварке и стала метаться по дому в поисках тряпки, чтобы обмотать камень-пресс. Ничего не нашла. Достала из шкафа свои панталоны, вырезала мотню и положила сверху. Я еле выдержала, чтобы ничего не сказать, и тошнило меня потом целый день.

Сообща читали «Васек Трубачев и его товарищи» и декламировали друг другу дурацкие стишки, радуясь так, будто выучили монолог из Евгения Онегина:

Маленький мальчик нашел пулемет,

Больше в деревне никто не живет.

Только осталась бабка Матрена,

Жаль, на неё не хватило патрона.

Однажды Мира Мыньку подстригла. Подружка листала новый номер «Мурзилки» и ритмично сдувала челку с глаз. Та была длинной, до кончика носа. Мира не выдержала, схватила большие садовые ножницы и скомандовала: