– Садись! Будем тебя стричь.

С первого раза не получилось. Челка вышла косой. Она подравняла. Потом еще раз. И еще. До тех пор, пока от нее ничего не осталось. Последний вариант выглядел впритык при самой голове, и Мира стала натягивать на беспомощно оголившийся лоб капроновый бант. Мынька даже не взглянула в зеркало. Они быстренько выбросили волосы в форточку и выскочили во двор играть в «фанты».

На следующий день в детский сад пришел фотограф и навсегда запечатлел почти что лысую девочку в сарафане с матрешкой. Она стояла возле деревянной лошади и послушно смотрела в объектив своими огромными коровьими глазами.

А еще у Мыньки была фирменная страшная история. Она ее пересказывала с таким невозмутимым видом, что дети бледнели, а некоторые даже плакали:

– Это случилось в горах. Группа из десяти человек отправилась на отдых, и один мужчина взял с собой своего пятилетнего сына. В первую же ночь снится ему сон, что прибегает уродливый гномик ростом не больше метра, достает перо и начинает щекотать пятки. На следующий день сон повторился точь-в-точь. Он поделился с друзьями, и те признались, что этот же сон снился всем без исключения в течение двух предыдущих ночей. Вот тогда и решили притвориться спящими, чтобы узнать, в чем дело. И, действительно, около полуночи прибегает гномик с павлиньим пером. Туристы бросились за ним вдогонку, а тот взял, да и юркнул в узкое ущелье, куда взрослый человек не пролезет. Мужик думал-думал и послал своего пятилетнего сынишку – мол, иди и вытащи его сюда. Ну, в общем, ждали они мальчика час, второй, третий – нет его! Вызвали спасательную службу, взорвали вход, обнаружили пещеру, а в ней круглую комнату без каких-либо проходов и мертвого мальчика посередине. Приехал врач и объяснил, что-то, что человек видел перед смертью, остается в глазном яблоке, и еще не поздно сделать снимок. Короче говоря, проявил он негатив, схватился за сердце, со злостью швырнул пленку в камин и тут же умер. И до сих пор никто не знает причину смерти двух людей.

Девочки дружили преданно. Решали задачи по алгебре, обсуждали зло абортов, пытались срисовывать Мону Лизу и по очереди, как тимуровцы, помогали соседке снизу – слепой Анне Павловне, которую все называли барыней. Она жила с сумасшедшей сестрой Настей, ходившей у нее в служанках, и сыном-пьяницей Вилей. Соседи ее недолюбливали, сторонились, но это не мешало ей надушенной, в нарядном халате и новых тапочках подолгу сидеть на лавочке и крутить золотые кольца на артритных пальцах.

Барыня болела диабетом и почти ничего не видела. Тем не менее она следила за своей фигурой, не пила газировку и все продукты взвешивала на весах. Вечно голодная Настя время от времени пыталась сварить на пятьдесят граммов макарон больше, но та покрикивала:

– Не смей! Я хоть и слепая, но все вижу. Лишний вес нам ни к чему!

Она много лет работала заведующей столовой, и все помнили ее тюрбан, сооруженный из платков, а еще польские платья из габардина с подкладными плечами и горжетку из черно-бурой лисы.

Ее сестра была неграмотной и хозяйничала с утра и до ночи. Закупала продукты, мыло, спички, драила полы, полола грядки и стирала вручную белье. Анна Павловна в это время сидела в подушках и делала замечания:

– Осталась пыль под секретером. Вытри еще раз.

Та фыркала, исправляла и бежала в подвал, чтобы выкурить сигаретку. Потом старательно заедала запах лавровым листом и мятой.

Сын Виля, шестидесятилетний кочегар, всю жизнь попрекал ее какой-то Машей. Мать в свое время не разрешила ему на ней жениться. Бывало, сидел уписанный на табурете и кричал:

– Это ты во всем виновата! Ты говорила: «Она тебе не пара! Она – сирота». А что теперь? Кто теперь из нас сирота? Ты на ладан дышишь, Настя – сумасшедшая. Остаюсь только я!

В квартире пахло лекарствами, нафталином и безысходностью. Анна Павловна очень берегла свое добро и подолгу щупала старые блюда для торта и супницу с фиалками из обеденного сервиза Rococo. Перебирала в шкафу съеденные молью платья, пересчитывала старинные бутылочки из-под йода и всегда закрывала входную дверь на четыре замка.

Первым умер Виля. Выпил, уснул и не проснулся. Потом Настя. Торопилась в «продмаг», упала в открытый люк и свернула себе шею. Анна Павловна осталась одна, без присмотра и с открытой дверью. Девочки забегали к ней с тарелкой манной каши, а она лежала в постели и плакала. Плевалась, распробовав сахар, и возмущалась:

– Вы что? Это же меня убьет.

Мынька выходила вся оплеванная и шепотом выговаривала:

– Разве можно так жить? Она же настоящая мещанка. Трясется над своими сервизами, когда в жизни столько всего интересного!

А потом и «барыни» не стало. На следующий день въехали дальние родственники и перевернули квартиру вверх дном. Искали, наверное, золото и горжетку из черно-бурой лисы. Только так ничего и не нашли.

Каждое утро Мира заходила за подружкой, чтобы идти в школу. Мынька еще собиралась и вечно выскакивала в последний момент, повторяя:

– Мирочка, мне иногда кажется, что ты железная. Солдат. Я ни разу не видела, чтобы ты впопыхах пришивала манжеты, искала гольфы, делала на перемене домашнее задание или банально проспала.

Мира, у которой каждый день начинался, как на картине Яблонской «Утро», пожимала плечами и объясняла одной фразой:

– У меня ведь папа военный.

Мынька кивала и с нежностью смотрела на своего отца. Тот в роскошном белом халате стоял у зеркала и вбивал в лицо крем. Потом заваривал крохотную чашечку кофе и выходил на балкон. Медленно его цедил и задумчиво смотрел вдаль, скользя взглядом по влажным утренним крышам. Курил, красиво стряхивая пепел, а баба Нюра, соседка снизу, будто только этого и ждала. Поднимала маленькую головку с прической-луковицей и кричала:

– Как вас только земля носит? Здесь же маргаритки!

Ее мама, не выспавшаяся, в платке, завязанном, как у Солохи, собирала «тормозки». Он настойчиво просил погладить белую рубашку. Она выключала сковородку, на которой жарилась дичь, и бежала за утюгом. Набирала полный рот воды и брызгала практически паром.

Девочки торопились в школу, размахивая портфелями, и секретничали. Мынька иной раз спрашивала:

– А твои родители спят вместе?

Мира равнодушно смотрела в сторону:

– Ну да.

– И Оксанкины тоже. А мои – в разных комнатах.

Потом наклонялась и выискивала в бантах Мирино ухо:

– А ты видела, как твои целуются?

Мира терпеть не могла подобные разговоры. Ну, да, видела однажды. Ее уложили спать, а она тихонько встала и пробралась на кухню. Они стояли у окна и целовались. Мама странно запрокидывала голову, будто захлебывалась, а отец настойчиво просовывал ей в рот язык. Она тогда твердо решила, что поцелуи – это фирменная мерзость. Как и мамино поведение. Время от времени она подходила к отцу с просьбой застегнуть бюстгальтер или молнию на платье, и однажды Мира не выдержала:

– А почему, когда папы нет, ты легко справляешься сама?

Мама тогда щелкнула ее по носу и кокетливо пропела:

– Много ты понимаешь.

У Мыньки месячные начались раньше всех – еще в десять лет, и когда ее вызывали к доске, просила:

– Посмотри, у меня все чисто?

Мира завидовала. Подкладывала в трусы вату и тоже ходила, как и другие девочки, походкой пьяного матроса. А когда подружки узнали о существовании презервативов – начался большой шмон. Каждая считала своим долгом найти их у родителей и пересчитать, а потом разделить на количество дней. Искали повсюду: в комоде с бельем, в аптечке и в коробках с документами. Хвастались. Старались тайком вынести на улицу. У Мириных родителей презервативы напоминали пулеметную ленту, а у Мынькиных хранились в белой плотной коробочке с пунцовыми ягодами боярышника.

У них не было друг от друга секретов, кроме одного единственного. Однажды Мира подслушала родительский разговор, и ее мир рухнул, как тонкая бесфосфорная яичная скорлупа.