– Ну, как там наш самый юный ученик? Уже освоил тригонометрические уравнения? Ты прости, что не сможем зайти… Сама понимаешь. Поздравляем и все такое. Вот, держи.

И протягивали свои странные подарки. Каждый вынес из дома что-то взятое без спроса – набор рюмок, супницу, отрез ткани, книги, начатый гель для душа и взбивалку для яиц. Мокрые бордовые астры, сорванные в палисадниках, и даже настоящий огненный гелениум. А невеста бодрилась, старалась улыбаться и повторяла:

– Я ни об одном предмете так не жалею, как о литературе.

Миру отец и вовсе не пустил:

– Не хватало, чтобы она делилась с тобой подробностями своего греха.

Только она не послушалась. Демонстративно схватила вазон расцветшей герани и хлопнула дверью.

Девушку из транса вывела Люська. Она ощутимо толкнула ее локтем и указала на дверь. На крыльце стоял мужчина в старомодном костюме в клетку-гленчек3. Квадраты в местах пересечения выглядели, как растопыренные «куриные лапы». В таком отец Миры женился и потом всю жизнь перестраивал дачу. Дядечка с желтыми волосами и в несвежей рубашке подтянул брюки под самую грудь и подозвал собаку. Толстая перекормленная дворняга медленно подошла. С растянутых сисек капало молоко прямо на мраморные ступеньки. Он погладил ее по грязной свалявшейся на спине шерсти и стал отдавать распоряжения – где вскопать, где высадить низкие бордюрные цветы и поменять надколотую плитку.

– Кто это? – Мира спросила одними губами.

– Ректор.

– А что с ним?

– Ничего, просто творческая личность.

На самом деле у ректора подозревали шизофрению и аффективные расстройства. Многие его боялись. Некоторые ненавидели и старались лишний раз не попадаться на глаза. Только он был выгоден и абсолютно безобиден. Хороший хозяйственник и талантливый живописец. Шатался коридорами, распевал баллады, кормил собаку, преподавал философию, постоянно теряя мысли и цитаты, рассуждал о дуализме и время от времени выходил из себя. Вернее, взрывался сухим порохом. А еще строил гнезда для аистов, отлавливал курильщиков и сопровождал их за руку в актовый зал, в котором в принудительном порядке демонстрировал фильмы о вреде сигарет.

Ректор зашел в аудиторию сказать напутственную речь. Обвел всех на удивление вменяемым взглядом, открыл рот и вдруг покраснел. Из его рта потекла слюна длинным упаковочным шпагатом. Таким бабушка подвязывала помидоры и паковала старые газеты. Он, не мигая, смотрел на Люську и ее крестик. Краснота начала подниматься к волосам, прилипшим к коже мокрой соломой, а затем сползать за воротник, увеличивая зоб до гигантских размеров:

– Ты куда пришла? В церковь или на вступительные экзамены? Где ты видишь здесь иконы и алтарь? Или, может, я похож на митрополита? Сними немедленно! Я не позволю, чтобы в моем учреждении устроили молебен. И потом, как ты собираешься сдавать главный предмет? Что ты в нем поймешь, если голова забита постами и причастием? Еще Гегель рассматривал религию, как незрелое философствование и как слепую веру. А философия – это логика и свободное мышление.

Люська испугалась и задрожала всем телом. Низко опустила голову и уставилась в пол. Ее нездоровое сердце, бухающее уже в районе тазового дна, начало сбиваться с ритма. Уши мгновенно заложило ватными турундами, и дыхание стало поверхностным. Ей казалось, что все на нее осуждающе смотрят. Посмеиваются. Мира, сидящая сзади, интуитивно протянула руку к ее шее и незаметно открыла защелку. Крестик тихонько упал в лиф и уютно устроился в чашечке бюстгальтера. Ректор поморгал, застегнул разъехавшуюся ширинку, подошел к открытому окну и, заметив мусорную машину, полностью переключился на нее. Лег пузом на подоконник и стал с удовольствием ругаться:

– Куда ты едешь со своими баками? Здесь будет детская площадка.

Водитель что-то ему «пролаял» в ответ.

– А ты как думал? У меня тут студенты с детьми.

А потом хлопнул створкой, вытер вспотевшую шею и, как ни в чем не бывало, рассказал анекдот:

– Встречаются два студента, и один другому говорит: «Вот, купил недавно книгу кулинарных рецептов, только ничего не могу приготовить. Ни одного толкового». Второй интересуется, почему, и первый с радостью объясняет: «Понимаешь, каждый рецепт начинается со слов: «Возьмите чистую кастрюлю».

Все вымученно рассмеялись, ректор кивнул бледной, будто снятой с креста, преподавательнице и хлопнул дверью.

После первого экзамена девочки вышли подругами. Солнце уже сделало прыжок и приступило к обжигу гладких вязов, точно глиняных горшков. Тени сузились, превратились в каракули, и запахло медовой петунией. Люська держала Миру под локоть и продолжала уточнять, сколько в диктанте было «тире». Горевала:

– Блин, а я поставила аж «четыре». Слушай, а как пишется полшестого? Слитно или раздельно?

Мира терпеливо объясняла, и Люська впадала в еще большую панику:

– А я написала «пол» буквами, а шесть – цифрой.

Второй экзамен по рисунку перенесли на несколько дней раньше, и родители решили оставить Миру в общежитии. Купили ей сменные трусы, зонтик, пачку макарон и банку тушенки. Кусок мыла и дешевое, ничего не впитывающее, полотенце. Люська, хохоча и уже полностью оправившись после пережитого, с тающим мороженым в руках уточнила номер комнаты и пообещала заскочить вечером:

– А что? Прогуляемся и поболтаем. Не сутками же напролет заниматься.

Люська явилась около семи в домашнем сарафане с растянутыми шлейками, завязанными в узел, в резиновых мыльницах, напоминающих клубничный мармелад и с нитяными браслетами на двух руках. Объявила, что родители ждут к ужину и попросила поторопиться. А пока шли, показывала город:

– Вот здесь новый ЗАГС. Это наша гордость и место, куда хочется попасть любой ценой. Когда я была младше, по субботам прибегала смотреть на невест. И ты представляешь, каждая вторая выходила замуж беременной. А вот мой детский сад.

Мира без особого интереса посмотрела на заросшую детскую площадку, ржавые тошнотворные крутилки, горку из черного металла, на которой можно было поджарить задницу, и табличку c большими сказочными буквами «Дубок». Люська ускоряла шаг и комментировала:

– Вот моя школа, стадион. Видишь скамейки? На них мы вечерами играли в «подкидного» и «бутылочку».

– И что, ты целовалась?

Люська фыркнула:

– Ну, конечно. Еще как.

Дома от пережитой за день жары искажались, превращаясь в объемные геометрические фигуры: прямоугольники, трапеции, ромбы, параллелограммы и цилиндры. Все окна, крыши, козырьки удлинялись, растягивались, сужались, и невозможно было понять их изначальную форму и высчитать площадь, объем и длину хоть одной арки. Мира остановилась, зажмурилась и рассмеялась:

– Люська, смотри вон туда. Правда, как на картинах Сальвадора Дали?

Девушка достала из туфель-мыльниц застрявший камушек и потрогала пятку:

– А кто такой Сальвадор Дали?

Через пять минут они оказались во дворе Люськиного дома. Он был похож на огромный квадратный колодец с неровным асфальтовым дном и бетонными стенами, обрисованными мелом, «крестиками-ноликами» и нецензурными словами. Со странными погребами под плоскими крышками, железными гаражами и скамейками, на которых оживленно беседовали любопытные хозяйки. Люська громко поздоровалась, сняла обувь и полезла в погреб:

– Мамка просила достать перец в томатном соке и тебе что-то с собой. Ты любишь варенье? У нас есть смородиновое и из крыжовника. Вишни не дам, это лучшая начинка для рогаликов, а клубничного мало. В этом году неурожай.

Затем они поднялись на пятый этаж и оказались в темной прихожей с наваленными пальто, зимними сапогами и банками, которые ждали, пока их вынесут. В них был потерявший свой изначальный цвет щавель, огромные желтые груши и жареные кабачки. На всех дверных ручках болтались связанные платяные пояса, и Люська, увидев в глазах Миры вопрос, охотно объяснила: