– Чего? – спросила она неодобрительно и затянулась.

– Дай сигарету.

– А ничего тебе больше не дать?

– Жрать еще хочется. Но сигареты хватит.

– Иди отсюда, – коротко посоветовала Аяна. – Мелкий еще.

– Дура, – вспылил Санек, сразу же слетая с лавки, будто она стала раскаленной сковородой. – А еще сестра называется!

И умчался обратно на футбольное поле, гонять свой дурацкий мячик до посинения с такими же безмозглыми пацанами, до которых родителям нет никакого дела. Откинувшись, Аяна выдохнула дым прямиком в пустое небо – холод лизнул щеки, а в животе противно заурчало. Надо было чего-нибудь утащить на кухне, поесть.

Небо наливалось сумраком, тени вытягивались по углам двора, плоские и черные. Прохожих становилось все меньше, все меньше бросали на Аяну осуждающие взгляды – надо же, такая молодая, восточная красавица, а сидит, прижимая сигарету к губам так, будто это священный для легких кислород.

Сплюнув, Аяна затушила окурок о лавочку и бросила его на асфальт. Надо возвращаться, кормить Петьку, гладить больные ноги Ильи перед сном. Утром будить всех в школу.

Бедная Машка…

Пару лет назад зимой уже было такое – ужасная трагедия, несчастный случай, все соседи сочувствовали и поддерживали… Потирая плечи, Аяна сгорбилась. Она вспоминала.

Его звали Лешкой – он был беззлобным и непослушным. Постоянно терял то шарф, то варежки, в столовой съедал еду из чужих тарелок, даже если кто-то уже орудовал там ложкой. Леша шепелявил, но отлично бегал, и поэтому физрук постоянно защищал его перед остальными учителями, отправлял на всякие соревнования.

Зимой Алешка свалился с горки, оступился, наверное. Рухнул в сугроб, никто и не заметил. Его нашли уже потом, много позже, замерзшего. Окоченевшего.

Мать тогда пила и плакала. Лидка, совсем еще крошечная, перебирала на полу кубики. Эта картина врезалась в память Аяны каленым железом.

Девушка тогда выплакала все глаза – ей дико было от того, что человек, недавно крутившийся под ногами, может так внезапно пропасть. Умереть. Замерзнуть.

Она все ждала, когда Алешка вернется, чумазый и большеротый, но он больше не пришел. Первая встреча со смертью была болезненной, Леша возвращался лишь в кошмарах, синий и остекленевший, а Аяна плакала, просыпаясь. Ей трудно было принять чужую смерть.

Но Алешка как-то удивительно быстро забылся – они никогда не говорили о нем, а все вещи перешли к Саньке и неожиданно стали его обычными вещами. В квартире не осталось ничего, что было бы Лешкиным. Порой Аяна думала, что его и не существовало – просто приснился лишний брат, да и все тут.

Теперь и Машку тоже затянет паутиной, вырежет из памяти временем. Жалко. Машка достойна большего…

Запищал домофон, и из подъезда вышли полицейские, держа в руках свои тусклые серые папочки. Аяна, незаметно для себя закурившая снова, встретила мужчин сплошным молчанием. Выпустила дым из легких. Стряхнула пепел на асфальт.

– Не маловата еще для сигарет? – спросил мужчина со сросшимися бровями.

– Не маловата, – отозвалась Аяна спокойно. – Что-нибудь узнали?

– Немного… Вы всегда так живете, да? Мамка пьет?

– Пьет, – согласно кивнула Аяна. – Но нас много. Мы справляемся.

Мужчины присели на сломанную лавку, смели на асфальт листву руками. Сгорбленная Аяна между ними вдруг показалась сущим ребенком.

– Так нельзя. Понимаешь, что это неправильно? – спросил следователь, заглянул Аяне в глаза. – Мы можем помочь.

– Зачем? – спросила она глухо, снова стряхивая пепел. – В детский дом нас не берут. Мамку опеки не лишают. Заставить ее любить нас тоже не могут. Подбрасывают денег, и на том спасибо.

– К вам скоро придут из соцзащиты, – сказал второй, почесывая свою огромную бровь. – Они помогут. Не закрывайтесь только, говорите с ними. Просите всякие бумажки в школе. Поверь, в детдоме лучше, чем с бухой матерью.

– А вы откуда знаете? – усмехнулась Аяна. – Жили там?

Он молчал.

– Вот именно, – произнесла Аяна. – Хорошо учить, когда потом вернешься домой и забудешь нас, беспризорников. Ничего, зато школа жизни хорошая. Выживем здесь – выживем везде.

– А что делать, если не выживете? – отрывисто спросил следователь. – Как Машка ваша, а?..

Теперь замолчала Аяна, покусывая обветренные губы.

К ним подбежал Санек – друзья его расходились, подгоняемые окриками с балконов и звонками на мобильники. Аяна механически отметила, что брат опять рассек коленку, а на шортах красно-фиолетовые полоски скоро станут просто черными от налипшей грязи. Зажав мяч подмышкой, Санек глянул на полицейских и спросил:

– А правда, что Машку поезд переехал?

– Правда, – отозвалась грубо Аяна.– Чё спрашиваешь?! Сам же знаешь.

– Круто, – сказал Санек, и глаза его потемнели в поздних сумерках. – А кровищи много было?..

– Заткнись! – заорала Аяна и, взвившись на ноги, отвесила брату сильный подзатыльник. – Иди домой, живо!

– Не пойду! – тут же ощерился он, оскалил зубы, словно волчонок.

– Саша, иди домой, – спокойно попросил следователь, но что-то вдруг в его голосе, в странных низких нотах заставило Санька вытереть нос ладонью, покрепче обхватить мячик и взбежать по ступенькам. Выстучав код от домофона, мальчик прошмыгнул в подъезд. Грохнула дверь.

– Поговори с соцзащитой, – попросил следователь. – Хуже не будет.

– О, – хмыкнула Аяна. – Будет. Всегда становится только хуже.

И, не прощаясь, пошла домой. На кухне все еще горел свет – мама продолжала пить. В подъезде было слышно, как ревет проголодавшийся Петька.

Выдохнув, Аяна прошмыгнула внутрь.

…На кухне было душно – тяжелый смрад перегара смешивался с чем-то кислым из мусорного ведра, куда отбросы приходилось запихивать ногами, с трудом утрамбовывая гниль. Аяна стояла, скрестив на груди руки. Ждала, когда в кастрюльке закипит смесь для Петьки.

Девушка пыталась делать хоть что-то со всем этим бардаком, но и она была не железной. Главное – это малышня, и о них-то Аяна заботилась, хоть и не всегда получалось. Плохо, видимо, заботилась, раз Машка прыгнула под поезд.

Жалко все-таки Машку.

Смесь в закопченной кастрюльке никак не закипала.

– Осуждаешь, да? – вдруг совершенно нечленораздельно спросила мать, лежащая лицом на столе. Аяна думала, что та спит, налакавшись. – Нен… ненавидишь?

– Нет, – холодно отозвалась дочь, не желая разговаривать с пьяной матерью.

– Врешь, – прошипела та змеей. – Что я… не могу… когда дочка?..

– Мы тоже сестру потеряли. Но никто не пьет.

– Мелкие еще, – выдавила мать.

– Нет. Просто думаем головой. А ты давно не соображаешь ничего.

– Я?! Да я вас одна тяну на шее!

– Тянешь?! – вспылила Аяна. – Иди! Тяни! Вон, Петька орет, голодный! Покорми сына, что ты сидишь в обнимку с водкой?!

– Дрянь, – коротко вымолвила мать, поднялась со стула и, шатаясь, ушла в свою комнату. По лицу у нее текли слезы.

Что, проняла все-таки Машкина смерть?..

Смесь в кастрюльке закипела, пузырясь, потянуло гарью. Аяна, ругаясь, торопливо сняла ее с огня, остудила, залила в замызганную бутылочку.

В детской обосновалась ночь – горела лишь старая лампа без абажура на столе. Лидка, сгорбившись, все еще рисовала. Санька, раздевшийся до трусов, забился в дальний угол дивана и теперь посапывал там. Илья выставил вверх худые локти.

Петька, наревевшись, лишь тонко всхлипывал, мокрый от слез.

– Иди сюда, – Аяна взяла его на руки, прижала к губам бутылочку, и Петька жадно принялся сосать безвкусную смесь.

Лидка встала, выключила последний светлячок на столе. Стянула с себя брюки и бесформенный свитер, оставшись почти голой в безжалостном фонарном свете, что бил в окна – низенькая и безобразно толстая, сестра напоминала перетянутую веревкой колбасу.

На такую колбасу Аяна всегда смотрела в магазине, прежде чем взять безвкусные бумажные сосиски. Колбаса казалась очень вкусной, а Лидка была просто уродливой.

Натянув через голову бледный саван рубашки, Лидка скользнула на матрас под окном, накрылась простынкой и притихла. Прошло совсем немного, а простынка вдруг задрожала жалобно, раздались тихие всхлипы.