ГЛАВА 1

Машка

Машка проснулась, еле вынырнув из глубокого забытья – с головой укутанная в тяжелые сновидения, девочка первым делом почувствовала тепло на губах.

Солнце. Согревающие солнечные лучи.

Будильник ныл противно, тянул высокую ноту, и Машка заворочалась, заползая в духоту махровой простыни, затыкая руками уши. Но в тот же миг простыню сдернула резким жестом чья-то рука – несвежая тряпка мелькнула в воздухе, напоминая бегство хищного зверя, и опала вниз, смятая.

– Вставай.

Босые ноги прошлепали из комнаты, и слышно было, как пальцы Аяны прилипают к дощатому полу.

Вокруг стояла тишина. Сквозь пыльные стекла в комнату лился солнечный свет – чистый и свежий, он падал на обои, высвечивая их застарелую желтизну. Машка перевернулась на спину, еще ничего не соображая со сна.

Рядом тихо закряхтел брат, дергаясь, словно изломанная игрушка. Выгибаясь, Илья врезал Машке по ноге, но она не обратила на это внимания. Привыкла уже. Он ведь не со зла. Больной, что поделаешь.

На губах ее, бледных и пухлых, плясали солнечные зайчики. Прямо перед глазами на потолке застыло большое рыжее пятно – потемневшая штукатурка напоминала лужу дождевой воды, от светлых разводов по краям до темной ржавчины в центре. Каждый раз, засыпая, Машка рассматривала это пятно, и в полутьме оно напоминало черную дыру.

Жалко только, что звезды на этой дыре нельзя было нарисовать. Маруся пыталась, было, но со стула ее сдернула старшая сестра, а потом еще и наподдала хорошенько, чтобы не трогала чужой серебристый лак для ногтей.

Заплакал неподалеку крохотный Петька, зашелся басовитым плачем. Машка бесстрастно лежала, обняв себя руками. Духота проникала во все углы комнаты, но первый осенний холодок норовил из расхлябанной форточки забраться под простыню и пощекотать тонкие ноги.

– Машка! Ну орет же! – раздался с кухни грозный крик Аяны, и Маша мгновенно спрыгнула с продавленного дивана.

Петька спал на обычном матрасике, брошенном на пол – детской кроватки в их доме отродясь не было, а на диван ребенка боялись укладывать, чтобы он не упал. Подойдя, Машка неловко пригладила торчащий рыжий пушок и цепко ухватила ребенка за пальцы.

Петька вывернулся и заревел еще громче, краснея от натуги. Маленький и сморщенный, он больше походил на скелетик какого-то доисторического животного, и Машка мигом представила его бродящим среди зеленых пальм и колючих акаций.

– Отойди! – ее резко оттолкнули в сторону, и Машка отшатнулась, чтобы не упасть. К Петьке скользнула Аяна – ее длинные черные волосы шелком ниспадали на плечи, лицо, все покрытое расчесанными прыщами, было сосредоточенным и даже немного злым. В руках Аяна привычно сжимала посеревшую бутылочку с подогретой смесью.

Смесь была с комочками, она всегда была с комочками – Петька плевался, кричал, запрокидывал голову и хватался руками за все, до чего мог дотянуться. Аяна, присевшая на угол скрипучего дивана, кривила губы и торопливо качала брата, чтобы он скорее замолчал.

В коридоре тяжело хлопнула дверь – это Санек, светловолосый и длинный, как жердь, сбежал из дому. Маша, замерев у подоконника, разглядывала поникшие ветви желтых берез, а ее тонкие и бледные пальцы все крепче впивались в ощерившуюся занозами древесину.

– Собирайся в школу, – процедила Аяна, поставив бутылочку на диван и прижав ее к бедру, чтобы не измазать жидкой кашей и смятые простыни, и засаленную ткань скрипучего дивана. Сноровисто вытерла полотенцем рот маленькому Пете.

На диване рядом с ней снова закряхтел Илья.

Иногда братья напоминали Маше близнецов – лежали одинаково, глядели мутными водянистыми глазами в ее широкое и веснушчатое лицо. Только Петька обычно орал так, что стекла в деревянных рамах дрожали, а Илья только кряхтел едва слышно, будто не в силах выразить криком всю скопившуюся боль.

Порой Машка сомневалась, что Илья вообще чувствует хоть что-то. Только видела его пустые глаза и искривившийся рот.

– Собирайся! – рявкнула Аяна, не глядя на сестру, и Машка тут же оторвалась от подоконника.

Сунула в ранец какие-то тетрадки, какие-то учебники (не факт даже, что свои – и Аяна, и Санек, и Лидка, и сама Машка всегда вытряхивали всё школьное на вот этот покосившийся стол без правой ножки, которую заменили стопкой потемневших от времени книжек без надписей на обложках). Машка натянула через голову футболку, выудила юбку, которую носила Аяна, а до нее еще – Виктория, а еще раньше юбка была маминой…

И вот теперь она Машкина. Нитки истлели и торчали то тут, то там, синева пестрела мелкими катышками, но Маша любила обдирать их кривыми ногтями на каком-нибудь скучном уроке. Самое главное сокровище красовалось на боку юбки – аппликация в виде букета красных роз с косо налепленными стразами. Цветы скрывали большую дырку на юбке. Когда-то эту блестящую нашлепку купила Виктория в ателье, но теперь розы стали гордостью и для Машки.

А Виктория уехала в ГОРОД. И даже поступила в КОЛЛЕДЖ.

Все ею страшно гордились. И Машка тоже гордилась, хоть и с трудом могла представить себе, что же такого прекрасного в этом колледже может быть.

Солнце пощекотало макушку теплом, выдернуло из воспоминаний. Петька заснул, устав плакать, а может все-таки наелся серой и комковатой кашей. Аяна, проходя мимо с блестящей розовой косметичкой в руках, лишь молча постучала пальцем по циферблату дешевых наручных часов.

Машка кивнула и забросила рюкзак на плечо.

– Тамара Васильевна, здравствуйте, – забормотала Аяна в трубку домашнего телефона, от которой змеился длинный кудрявый провод, исчезающий где-то в коридоре. Наверное, ни у кого в городе домашних телефонов больше не осталось – только в их квартире да у соседки, старухи Тамары Васильевны. Интересно, и как телефон не отрубили вместе с телевидением? – Это Аяна. Мы собираемся. Вы скоро?..

Трубка чихнула что-то в ответ, пока сестра склонилась над Петькой и осторожно выудила из его рта пустышку. Заскрипели пружины дивана – Илья всегда ворочался, стоило кому-то пройтись неподалеку.

– Я ушла! – как обычно крикнула в пустоту Машка, ничуть тому не печалясь. Она и не знала даже, зачем кричит – все в ее семье уходили в молчании: вот звенят привычно ключи, вот скрипит щеколда, воют протяжно дверные пружины, а потом хлопок. Кто-то ушел.

Все и так понятно.

Их дом чаще всего напоминал перевалочный пункт – куча детей от мала до велика, все от разных отцов, что в пылу ссоры позволяло крикнуть с обидой «Ты мне вообще никто, не брат и не сестра!». Мама как обычно спала в большой комнате, куда никто не заходил – раньше это было запрещено, теперь просто не хочется. У матери там всегда гулянья, застолья, пьянки. Друзья, ревущая противно музыка, грохот и пьяный смех.

Иногда Машке нравилось сидеть там, в уголке, глядеть на взрослых. На маму. Мама в такие моменты казалась почти незнакомой, какой-то другой, и Машка, забившись в угол, искоса рассматривала каждый жест, каждое движение, вслушивалась в каждый раскат смеха.

Уходя, девочка всегда прощалась. Может быть ждала, что кто-то обнимет перед выходом. Или пожелает хорошего дня. Хоть бы крикнет что-то… Заметит, что она ушла. Но Машка не признавалась в этих мыслях даже самой себе. Кричала по привычке, да и все тут.

Перед выходом она все же заглянула в мамину комнату – приоткрыла дверь с закопченным стеклом, сунулась носом в кислый запах. Смятая постель, рассыпанные по полу ржавые чипсы, заваленный мусором стол – вот в вазочке портятся маринованные помидоры, вот вянет букет листвы в мутном стакане… Это Машка принесла букет, ободрала клен у школы.

Мамы нет.       Разве можно было надеяться на что-то другое?..

А вдруг.

Улицу затопило солнечным светом – прохладным, еще таящим в себе нотки умчавшегося лета. У мусорных баков грузная сонная дворничиха мела улицу, скребла ветками по асфальту самодельной метлой, разбавляла шепот желтеющих деревьев. Машка вдруг на секунду увидела в дворничихе маму, но потом лишь мотнула головой – мама ведь худая, как щепка, куда уж до нее этой бесформенной бабе?..