Аяна всегда ругала Машку больше всех, потому что где-то в глубине души знала, что если из кого-то и выйдет толк, то это будет Машка. Она всегда была самой доброй, самой чистой и самой искренней.

И почему нельзя было сказать ей об этом раньше, до того, как…

К черту.

Перехватив братика одной рукой, Аяна сердито вытерла глаза ладонью. Хватит плакать. Что-то разве изменится?

На улице в футбол играли мальчишки – долговязый Санек, едва узнавший о несчастье, торопливо пригладил свои бесцветные волосы и, подхватив мячик, умотал на улицу. Сейчас он носился там, среди ребят, визжал что-то злобно, когда чей-то пас улетал в «молоко», носился молнией, дрался за каждое очко…

Аяна в этот момент его почти ненавидела. Ей вот тоже так хотелось – бросить все, забыть о мертвой сестренке да пойти гулять к Пашке, они три дня уже не виделись. Гулять по осенним светлым улицам, бродить под белыми фонарями, собирать букеты из сухих листьев, целоваться на каждой лавочке…

А она сидит дома, качает крикливого Петьку, вытирает привычным движением слюни Илье. Запертая, словно в клетке. А Санек носится там, пинает мяч, счастливый и беззаботный, будто ничего и не случилось.

Уложив Петьку на матрасик, Аяна накрыла брата одеялом, подоткнула, только чтобы не протянуло сквозняком из деревянных окон.

– Последи за ним, – тихо буркнула Аяна Лидке, которая тенью сидела в углу за расшатанным письменным столом и что-то рисовала. С едва слышимым шорохом скользили карандаши по бумаге. Лидка молчала, только дрожали ее огромные пышные щеки.

– Слышишь? – рыкнула едва слышно Аяна.

– Слышу, – еще тише отозвалась Лидка, отложила в сторону зеленый карандаш и взяла фиолетовый, темный, схватила его в кулак, словно хотела сломать. – Да что с ним-то будет…

– Присмотри, – повторила Аяна и, отвернувшись, глянула прямо на Илью.

Брат родился слишком рано – Аяна прекрасно помнила, как мама привезла его домой, крошечного, смахивающего на скрюченную ветку, и оставила плакать на диване. С каждым днем своей невеселой жизни Илья становился все более и более странным, все чаще кричал от боли. Детский церебральный паралич, задержки в развитии, умственная отсталость и еще стопка диагнозов, бумажек с синяками печатей…

Чаще всего Илья лежал, как сломанная и забытая игрушка. Иногда мама принималась хлопотать над ним: меняла изгаженные пеленки, разминала скрюченные стопы, гладила худые ноги – сплошь кости, обтянутые кожей… Но потом она забывала о нем, и Илья молча лежал на диване.

Глаза его были беспечны – порой Аяна даже радовалась, что он ничего не чувствует, ничего не соображает. Ему же проще. Но сегодня на Аяну глянули огромные расползшиеся зрачки. Илья выгибался, едва шевелясь, пытался ползать по дивану, а внутри его влажных глаз застыло омертвевшее отчаяние.

Может, что-то он все-таки понимает?..

– Потом, Илюшка, – пробормотала девушка одними губами, приглаживая чуб его длинных каштановых волос. – Не сейчас…

И выскользнула из комнаты, плотно прикрывая за собой бледную дверь. На миг пальцы задержались на дереве, почти гладя его, а потом Аяна пошла на свет, озаряющий кухню несвежим и искусственным маревом.

– Вы знаете, куда она пошла сегодня после школы? – вкрадчиво и спокойно спрашивал какой-то мужчина.

– Нет, – пьяно отвечала мать, и внутри Аяны поселялось черное отвращение от звуков этого искаженного голоса. Язык у матери сильно заплетался.

– Ее позвали гулять друзья, – вклинилась девушка, входя на кухню, и все повернулись на ее голос. Серые холодные глаза мигом вгрызлись в ее лицо, и Аяна обняла себя руками, растирая плечи. Девушке вдруг стало зябко.

Не смотрела только мама – воспользовавшись заминкой, она опрокинула в себя стакан с прозрачной жидкостью и зажмурилась, вытирая губы.

– Вы сестра? – спросил мужчина с серой папкой, что-то постоянно пишущий внутри.

– Да. Спрашивайте, если надо. Я хочу помочь.

– Как вас зовут?

– Аяна.

– Так. Аяна Савкина… – он принялся торопливо записывать, но Аяна резко остановила его:

– Нет. Я – Аяна Мамедова. Это Машка Савкина… Была. – И, наткнувшись на взгляд исподлобья, пояснила: – У нас разные отцы. Разные фамилии. У всех почти.

– Понятно. С кем Маша собиралась идти гулять? И куда? Что-то говорила?

Аяна рассказала об их последней встрече с сестрой – о дневнике с кровавой записью, о ярко-розовой курточке, о небольшой ссоре. Упомянула и про утро – как директриса отправила Машку смывать яркую помаду.

– Она была какой-то не такой, как обычно? – спросил мягко следователь, глядя Аяне прямо в глаза. – Сильно расстроилась из-за двойки? Переживала из-за вашей ссоры? Из-за случая с директором?..

– Да нет, – пожала Аяна плечами. – Двойки она всегда получала, про помаду сразу же забыла. Да и ругаю я их часто – мелкие они еще, глупые… А мамка пьет, ей некогда.

– Аяна! – рявкнула мать, приподнимаясь, и снова рухнула на стул. – Что ты…

– Помолчи, пожалуйста, – скривившись, попросила дочь.

– Ты вообще понимаешь с кем…

– Послушайте, – вмешался второй мужчина с суровым лицом и сросшимися на переносице бровями. – У вас сегодня погибла дочь, а вы надрались до скотского состояния. Даже сказать ничего не можете. Сидите уж лучше смирно и слушайте.

– Да как ты?! – задохнулась мать возмущением, ударила кулаком в стол. Зазвенели стаканы и бутылка. – Как ты можешь?! Я одна всех этих детей воспитываю, я… Одна! Мне тяжело, да! Я имею право…

– Завелась, – устало выдохнула Аяна. – Я пойду. Вы только… Скажите, почему Машка… Маша под поезд попала. Известно?..

– Да, – медленно отозвался следователь, будто раздумывая, говорить ли что-то девушке. – Ее друзья сказали, что Маша говорила о самоубийстве. Не хотела жить. Сама прыгнула под поезд.

– Нет! – рявкнула мать и зашлась ненатуральными пьяными слезами, подперев голову рукой.

– Не может быть, – пробормотала Аяна, слепо глядя вперед. – Да Машка бы никогда… У нас немного поводов радоваться жизни, сами видите. Но Машка… Она самая веселая. Больше всех нас жизнь любила. Она бы сама не стала…

– Разберемся, – пообещал следователь.

Аяна отвернулась и пошла обратно, чуть пошатываясь, словно сомнамбула. Все вокруг казалось девушке сном – руки ватные, перед глазами мир плывет…

Остановившись на пороге детской, Аяна поняла с немым отчаянием, что не сможет сейчас открыть эту ободранную дверь, ощутить въевшийся запах мочи, затхлость и одиночество…

Просто не сможет.

Не сможет увидеть осточертевшего Петьку. Беспомощного Илью.

Она постояла в коридоре, прижавшись спиной к засаленным обоям. На кухне гремели мрачные голоса, но мать лишь всхлипывала и звякала стаканом. Аяна знала, что наутро мать и не вспомнит о Машке. Все придется рассказывать с самого начала.

Не выдержав, девушка схватила ветровку, сунула сигареты в карман и выбежала в подъезд, прикрыв за собой дверь.

Солнце уже скрылось за домами, но сумерки задержались где-то по дороге к ночи. Прохлада цепкими пальцами пробежалась по асфальту, заодно уколола щеки и мигом залезла под тонкую ветровку. Все-таки осень.

Сломанная лавка у подъезда была завалена пожухлой листвой. Под резными ржавыми ножками валялся пустой пакет из-под сока.

Аяна села на лавку, скрестила длинные ноги и закурила. Щелкнув, зажигалка на миг теплом осветила ее бледное лицо, покрытое россыпью прыщей.

Мимо прошла соседка, как обычно и не подумав поздороваться – степенная дама в красивом плаще с объемной сумкой в руках. Аяна проводила соседку пустым взглядом. Из их квартиры доносились приглушенные голоса, мать рыдала. Высунув лицо в распахнутую форточку, курил оперативник. Увидев Аяну, он погрозил ей пальцем и выбросил бычок на улицу. А потом крепко прикрыл окно, отсекая разговоры.

К лавочке подбежал Санек, взъерошенный и раскрасневшийся. Короткие шорты и выстиранная футболка какой-то футбольной команды (в которых Аяна, конечно, не разбиралась) – Санек рухнул рядом с совершенно счастливым лицом и протянул сестре руку.