Конечно, кофе был и в Энесе. Он родился тут, в городе кофейного цвета, прожил здесь всю свою жизнь под куполом этого аромата. Иных доказательств не потребуется. Его мама говорила: «Сердцу не нужны ни кофе, ни кофейня. Сердце хочет беседы, кофе – лишь предлог». Предлог всегда оказывался достоин самого приятного – послеобеденного или вечернего разговора. Разговоры о кофе тут на каждом углу, все разговоры ведутся непременно за чашечкой этого напитка, все слова оседают в гуще молотых бобов. Здесь все речи с его привкусом. Горечь его капель смешалась с солью Босфора, со сладостью поцелуя у его берега. Жизнь Энеса тоже была крепко связана с этим напитком, и припомнить начало этой дружбы уже не представляется возможным; достаточно определения, которое скажет вам любой турок – с самого детства. И это будет сущей кофейной правдой. А даже если это и не совсем так, к чему вам иная?

Утренние лучи отбрасывали тень сквозь ветви деревьев и темными узорами ложились на траву. У калитки присел пес и своими черными глазами кружил с бабочкой. Эмине-ханым насыпала две ложки кофе в старую джезву, которая досталась ей от матери. В ее доме уже давно не было слышно громких звуков: детского смеха, плача, слов – вообще любых посторонних звуков. Они хозяйку редко могли обрадовать. Телефон не звонил. Колокольчик на двери молчал. Его медные стенки тревожила только хозяйка, когда выходила или возвращалась. Тогда язычок ходил по краям и издавал звук, который так часто мы путаем то с тревогой, то с радостью. Такая путаница случается постоянно, и ханым-эфенди это не доставляло никакого удовольствия. Он нарушал, и неважно, что именно, просто нарушал. У Эмине-ханым был телевизор, но включала она его редко, и он скорее служил тумбой для флокса с широкими зелеными листьями. Телевизоры, скорее, больше дружат с мужчинами или с одинокими (вне зависимости от возраста), которых это одиночество тяготит. И тогда его звуки и цветное изображение заменяет что-то необходимое, наполняя стены комнат искусственным присутствием жизни. Той самой жизни, которой так не хватает. Какой-то заэкранной, какой-то манящей, какой-то чужой. «Только бы не тишина», – иногда думают их хозяева и включают эти коробки для фона, не особо внимательно следя за событиями в этой коробке с человечками. Звуки появлялись в доме Эмине-ханым, когда хозяйка что-то готовила, что-то роняла, мыла посуду, открывала дребезжащие дверцы старой мебели, передвигала ее или просто передвигалась сама. Когда звуки не требовались, но появлялись сами собою. У звуков тоже своя жизнь и свое предназначение. Тогда половицы начинали еле слышно поскрипывать и своей мелодией провожать Эмине-ханым из комнаты в комнату. Скрип. Шаг. И снова скрип.

Нет, дом не казался запущенным; скорее, погруженным в дрему. В то самое состояние, которое мы так любим по утрам, которое нам сладко и которого мы пугаемся, если оно сбивает ритм современный. Тогда оно кажется чем-то опасным. Лоск и чопорность этого жилища давно растерялись в годах. Кажется, что они стремятся в новые хоромы и пасуют перед временем. Дом молчал – с уважением и достоинством. Но стоило только сесть в кресло или на диван, как каждый предмет провинциального интерьера, медленно и негромко, начинал вести свой неспешный рассказ с милыми сердцу подробностями. Рассказов было много, и иногда Эмине-ханым тоже их слышала. Они ей мерещились тонкими голосами, которые звали в темные углы, или отчетливыми картинками воспоминаний между оттоманкой и карнизами. В этих комнатах не бывали гости (во всяком случае, припомнить, когда в последний раз кто-то переступал порог, жители дома не могли), а дочь Эмине-ханым уже давно выросла и бывала в родительских стенах редко. Так всегда кажется матерям, а дети же считают, что только-только навещали своих почтенных родителей. В любом случае, этих встреч было мало обеим.

В каждом самом далеком чулане и на антресолях за сложенными коробками или на самой обозримой части дома и всего добра в нем – было чисто. Не стерильно, а просто аккуратно. Пыль или плесень тут не гостили, не устанавливали свои сырые порядки. Не развешивали свои серо-зеленые транспаранты уныния. Углы были свободны от паутины или каких-то иных неприятностей, которые, незаметно проникая, становятся полноправными хозяевами разного вида жилищ. Пусть угрюмой лачуги рыбака или нарядного дворца султана. Эмине-ханым любила, вернее сказать, уважала свой дом и не позволяла себе запускать его. Не позволяла запускать себя. Хотя с годами поддерживать его в чистоте становилось все тяжелее. В детскую комнату, ту, которая напротив спальни на втором этаже, она вообще заходила редко, только для уборки или за воспоминаниями. Там все сохранилось в том же ванильно-детском виде, как и тогда, когда дочь еще жила с ней. Время остановилось, застопорилось, замерло и это не доставляло никаких хлопот Эмине-ханым. Казалось, она наслаждалась этим местом без времени. Нет, не так – местом с ее временем и ее воспоминаниями.

Этот дом был похож на паранджу, которая скрывала и защищала, укрывала старую хозяйку от нового времени, от изменений, от суеты. Он бережно хранил ее чувства, мысли, ее уклад и за это Эмине-ханым уважала свой дом. Иногда уважать важнее, чем просто любить.

Энес всегда считал, что главное – это уважать. Уважать, что ты делаешь и что тебя окружает. Не надо любить, не всегда обязательно дорожить, просто уважать – вполне достаточно и гораздо труднее. Телефон Энеса всегда был в бесшумном режиме. Рингтоны он не признавал. А когда случалось слышать их от кого-то рядом, чувствовал себя неуверенно и даже ежился от этих звуков. Он продолжал идти вдоль дорог с только появляющимися одинокими машинами, все ускоряясь и иногда немного подпрыгивая. Это стало привычкой. Ходить быстро. Резко. Ноги пока только учились шагать плавно, чтобы глазам хватило времени на все вокруг. Переходя улицы не всегда по правилам, игнорируя светофоры и пешеходную разметку, пытаясь обогнуть машины и стараясь не зацепить бамперы с фарами, он изгибался так ловко, что даже не выпачкал куртку и не спровоцировал аварии. Трафик в городе бешеный. Он покажется вам размеренным, если вы дадите возможность ногам успокоиться и усесться внутри автобуса или машины. Тогда плавное движение будет мотать кадры за стеклом, складывая их в единую кинопленку. Да, стоит сказать, что гаджет стоит тоже отложить и просто смотреть вокруг. И пусть несутся все эти минареты, кромки волн, подолы платьев и колес, шарфы, дым, купола, вывески и витрины со сладостями единым ковром. Энес поднимался по крутым ступеням между дворов и спускался к настолько узким тротуарам, что на них не смогли бы разойтись и двое прохожих. Обгоняя людей, которые сонно шаркали и шли не столь спешно, он выходил на проезжую часть или подступал вплотную к деревьям у домов и изгородям. Проносясь мимо еще спящего кота, он чиркнул рукой по его уху, но соня этого даже не заметил. У него свое кино в дреме. Голуби взмывали ввысь. Крылья растворялись мгновенно. Звуки клаксонов одинокими ядовитыми криками следовали за ним, сигналя вдогонку – не факт, что ему. Какой-то уличный пес гонялся за своим хвостом. Уличные торговцы давили фреш из апельсинов просто на улице. Брызги попадали в стакан и на шершавые руки продавца золотыми каплями. Кольца, не иначе. Дома мелькали. Окна мелькали. Люди мелькали. Стамбул мелькал. Он снова почти бежал. Ритм города поглощал. Подстегивал. Бежать нужно все быстрее. Таков закон. Но кто его установил? Город? Время? Мы сами… «Не опоздай», – проносилось в голове парня. Но куда? Зачем? И возможно ли опоздать? Эти вопросы сейчас были ни к чему. Важно было только физическое движение и привычка.

Кафе, в котором работал Энес, еще не было видно, но аромат кофе, который варили в нем, уже коснулся его носа. Еле-еле. Едва заметно. Шелковым платком в оттенках бобов. Хотя, может, ему это только показалось, причудилось. Да, точно. Ведь если прислушаться, в любом месте старого города можно уловить этот аромат.