– К черту вскрытие, – неожиданно сказал Шлоссер.

– Но господин комиссар, – возразил Ланге, – для передачи дела в архив фактов не достаточно. И возможно, убийца Гардаша гуляет на свободе?

– Это, дорогой коллега, мне решать!

После ухода криминалиста Генрихом Шлоссером овладели сомнения.

Раскрытие по горячим следам, в котором многие считали его мастером, ускользало. Самоубийство не доказано. Значит, Гардаша могли застрелить. Кто угодно и за что угодно. Например, за карточные долги. Из личной неприязни или ревности. По политическим мотивам. Из-за ненависти к России, с которой шла война. Какая теперь разница?

Преступник мог пробраться в дом со стороны леса. Потом исчезнуть навсегда. Где его искать, если в подчинении у комиссара всего десяток человек, включая секретаря, писаря и кладовщика? Да еще в военное время?

Дело, сулившее Шлоссеру быстрое и даже элегантное раскрытие, превращалось в висяк. А значит, отменялись и положенная в таких случаях премия, и возможное повышение.

От досады он так грохнул кулаком по столу, что чуть не пролил чернила. Потом налил себе полный стакан бренди и выпил залпом.

Катю разметили Катю на втором этаже, в двух комнатах, состоявших из кабинета и спаленки. В них раньше обитал покойный отец Генриха, Вольдемар, известный в Штирии адвокат. Именно он на старости лет купил этот дом в провинции, и провел в нем последние дни.

Мебель, выполненная из дуба или ясеня, была резная, темная, с какой-то странной геральдикой. Вместо орлов тут преобладали драконы с кроликами в пасти, аллигаторы, отвратительные химеры, клинки, обвитые змеями, стеки с тяжелыми серебряными набалдашниками.

На картине, которая была видна Кате с любой точки кабинета, неизвестный художник изобразил битву Давида Голиафом на фоне библейских холмов.

В серванте тускло поблескивали цветные рюмки и тевтонские бокалы для вина.

Каждый раз, когда кто-то поднимался сюда по лестнице, стекло подрагивало, звеня.

Одну стену занимали стеллажи с книгами, покрытыми пылью с палец толщиной, сплошь на темы философии и юриспруденции. Видно, после смерти старика к ним никто не прикасался. Другую стену – конный портрет императора Франца-Иосифа в молодости. С остальных стен на Катю смотрели стеклянные глаза оленей и кабанов. Их головы оказались искусно вделаны в полированные основы красного дерева.

Под этими комнатами располагалась спальня фрау Клары Шлоссер, фанатичной протестантки, которая с подозрением встретила русскую графиню.

Она отвела сына в сторону и злобно проговорила:

– Зачем ты ее привел? Она не еврейка? От таких особ не приходится ждать ничего хорошего!

– Она не еврейка, мама, и временно поживет у нас, – сказал Шлоссер. – У нее погиб муж в Граце. Не бойся ее. Тебе не о чем беспокоиться.

– Ошибаешься! – проскрипела в ответ старуха. – Я обречена беспокоиться! До тех пор, пока ты не прекратишь путать службу с частной жизнью! С нашей семьей! С фамилией Шлоссеров!

– Да, мама, – по-детски покорно согласился Шлоссер, – но согласись, она ведь и недурна собой?

На ужин ели суп с фрикадельками из лося.

Фрау Клара Шлоссер сидела в своем кресле черная, как ворона, уставившись в тарелку и не поднимая глаз на гостью. Так и не доев, ушла к себе.

Шлоссер угостил Катю вином. Она лишь пригубливала свой бокал, а комиссар пил до дна и быстро захмелел. А захмелев, перешел на комплименты. Она ходил за спинкой ее стула, откровенно облизываясь, дотрагивался до волос, гладил по руке, и Катя решила, что только смерть ее мужа, Гардаша, не позволяла Шлоссеру в первый же вечер заманить ее к себе в постель.

Тем временем Хейзер и Лейбович, достигнув морга, водрузили Гардаша на секционный стол. Хейзер зачем-то прослушал мертвеца стетоскопом, измерил ему давление, довольно долго держал зеркальце у рта, а потом тихо произнес:

– Как я и думал, русский жив.

Лейбович всплеснул руками.

– Ты уверен, Руди?

– Я уверен даже в том случае, если ты не готов считаться с моим авторитетом.

– Нет, нет! – Похоже, судмедэксперт испугался. – Я не только считаюсь! Я думаю, что никто не знает о физической смерти больше, чем ты. Может, пациент в коме?

– Пуля, судя по всему, не задела жизненно важных органов, и могла наступить кома, – сказал Хейзер, разглядывая рентгеновские снимки. – Но перед нами уже летаргический сон. Изредка такое случается.

– Сон? Летаргия? – вскричал Лейбович. – Господь милосердный! Получается, мой труп спит?

– Как сурок зимней порой, – сдержанно улыбаясь, подтвердил Хейзер.

– И сколько же он будет спать?

– Трудно сказать.

Лейбович расхаживал вокруг секционного стола, крутя себя за ус, что делал обычно лишь в крайнем волнении.

– И что я доложу начальству?

– Ничего.

– Ты сказал, ничего?! Я не ослышался?

– Нет, мой любезный друг, не ослышался. Именно, ничего.

Увидев, как брови Лейбовича поползли вверх от удивления, Хейзер добавил:

– Задумайся, Питер, что именно для полиции лучше? Закрыть дело и похоронить мертвеца, или держать его на льду до тех пор, пока не схватят убийцу? А ведь злодея, возможно, никогда не поймают.

– Но войди в мое положение! Уже завтра утром я должен определенно доложить Шлоссеру о причине смерти!

– Да, но Гардаш жив, – хмуро отозвался Хейзер. – Доложишь, что он жив?

– Мне кажется, что я сам сплю.

– Ущипни себя, если хочешь, дружище, – сказал Хейзер, – но от этого ничего не изменится.

– Послушай, Руди! – сказал Лейбович, выдержав паузу и закурив папиросу. – Я могу заморочить голову Шлоссеру, который, наверное, не прочь скорее закрыть дело. Но как быть со своей совестью? Ведь мы доктора, мы профессионалы!

– Я понимаю твои сомнения. И я бы сам не дал тебе второй раз убить мертвеца.

И он изложил свой план. Он перевезет спящего в Швейцарию, поместит его в барокамеру. Там в спокойной обстановке можно будет наблюдать за Гардашем до тех пор, пока он не проснется. Более того, он попытаюсь понять причины внезапного сна или навязчивого бодрствования. Это будет отличный эксперимент.

– Мы же оба знаем, что летаргия может длиться месяцами, годами.

– И пусть, – убежденно и не без патетики возразил Хейзер. – Разве мы еще в Сорбонне не мечтали об открытиях такого масштаба? Возможно, мы с тобой поможем человечеству найти ключ к бессмертию?

– А как же похороны?

– Напишешь в заключении: смерть мозга, остановка сердца. Доложишь Шлоссеру, что пришлось вскрыть череп, и Гардаша разрешат похоронить в закрытом гробу. Только не забудь проделать в дереве дырочки для вентиляции. Остальное я возьму на себя. Только поклянись, что никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не откроешь нашей тайны.

– Клянусь, клянусь! – испуганно пообещал Лейбович.

Это прозвучало под гулкими сводами морга так резко и неожиданно, что судебный медик не узнал своего голоса. Они соединили руки в крепком пожатии прямо над лицом неподвижно лежащего Александра. Показалось, что после этой клятвы горестные складки у губ спящего разгладились, щеки порозовели, а из уголка глаза выкатилась слеза. Хотя возможно также, что это была лишь кондиционная влага на коже из-за разницы температур.

Катя проснулась от осторожного стука в двери. Она накинула халат и открыла.

На пороге стоял Шлоссер.

– Я вас не разбудил, Катрин? – спросил он, заходя в комнату.

– Нет, но признаться, я чувствую себя неважно. Мне удалось заснуть только под утро.

– Надеюсь, вы не забыли, что сегодня похороны?

– Да? Боже правый! Разве уже среда? – рассеянно проговорила Катя. – Впрочем, конечно, раз вчера был вторник. После гибели Алекса дни перепутались в голове, как тасованные карты в колоде.

– Машина ждет. Вы готовы?

– В принципе, да… Однако… – Катя раскрыла на диване чемодан с одеждой. – У меня нет ничего черного. Как вы полагаете, Генрих, вот эта блуза подойдет?

– Я человек военный, и плохо разбираюсь в дамских нарядах, – грустно улыбнувшись, молвил комиссар полиции. – Но блуза темно-синяя, может сойти за траурную.