Ему бы голубые глаза да «пшеничную» шевелюру, и рисуй с него плакат идеального советского человека – труженик, честный партиец, верный, надежный друг и спутник жизни. Штамп или живой человек? А что творилось тогда в его душе, Маша так и не узнала, и теперь очень об этом жалеет. А может, Герман и сам не был готов рассказать ей что-то главное о себе?

И все-таки порой случаются моменты, которые вдруг заставляют взглянуть на иное событие былых времен с другой стороны и переосмыслить его значение. Не так давно, проходя по Университетской аллее на Воробьевых горах, Маша вдруг очень захотела подойти и дотронуться рукой до ствола липы на правой стороне перед фасадом здания. Почему? Просто те две липы были ее и Германа липами! Они были посажены ее руками! А ведь строители могли сделать это и без ее помощи! Но тогда ее лип там бы не было! И она остро почувствовала, как нужно и важно для самого человека сделать и оставить после себя что-то хорошее, не ожидая ничьей благодарности. Это было ее маленькое счастье – деревья прижились и еще долго будут зеленеть всем на радость.

После третьего звонка Германа Маша, наконец, твердо решила пойти. Во-первых, она не собиралась обижать его категорическим отказом. Он всегда был верным добрым другом и никогда ни в чем не отказывал. Во-вторых, она сама соскучилась по «своим» ребятам, и любопытство разыгралось. Ну, а в-третьих, мама права. Хватит вести затворническую жизнь, не надо растравливать свои раны. К тому же он приглашает не в ресторан, а к себе домой, значит, обстановка будет домашняя, и можно будет немного расслабиться. А не понравится, всегда можно уйти. И Маша стала настраиваться на праздник.

Однако предвкушение приятной встречи омрачалось каким-то подспудным волнением. Столько лет не виделись! Лишь бы «ребята» (Боже, уже все давно взрослые мужики, замужние дамы, а для нее все «ребята»!) не стали выискивать на ее лице следы усталости, обид на жизнь и не начали бы ее жалеть. Только не это. Пусть лучше помнят, какая она была хохотушка. Сколько раз их «философ» на лекции пересаживал ее с подружкой на первую парту, чтобы своим смехом они не отвлекали аудиторию. Однако Маше он все прощал. Наверное, симпатизировал. Потому что она чаще и быстрее всех разгадывала его литературные загадки – то Эдгар По, то Василий Курочкин, то братья Жемчужниковы… Возможно, были и более начитанные, но память у нее была такая, «репейная» – зацепит и, нужно-не нужно, хранит в своих закромах. Вот такой пусть и помнят.

Ради этого она и с мамой посоветовалась, какое платье ей надеть. Яркое не хотелось, а вот свое любимое черное, очень даже скромное, но с бабушкиным кружевным воротником казалось ей в самый раз. В нем она чувствовала себя опять той, прежней – молодой, даже красивой. Но главное – независимой! Ведь с тех пор, как она выскочила замуж в конце третьего курса, она почти никого не видела. Ни в компаниях не встречались, ни по работе. Если только случайно.

Недалеко от дома Германа был любимый москвичами театр. На расчищенном от снега тротуаре по вечерам всегда толпился народ в ожидании «лишнего билетика». Опаздывавшие к началу спектакля решительно проталкивались к входным дверям, так что Маша предпочла обойти эту кипящую нетерпением толпу по мостовой и едва не угодила под машину. Легковая юзом скользила по укатанному шинами снегу прямо на нее. Маша буквально прыгнула обратно на тротуар, едва не сбив с ног стоявшего к ней спиной мужчину. Тот резко обернулся, чтобы выругаться, но увидев ее лицо, только крикнул: «Смотреть надо, куда прыгаешь!».

Поняв, что могло случиться через секунду, Маша на ватных ногах отошла к стене дома и, привалившись к ней, с закрытыми глазами, какое-то время стояла в ступоре, пытаясь угомонить колотящееся сердце. Потом накатил запоздалый испуг. «Господи, а ведь могла и не дойти! И никто бы не узнал, почему не пришла». Прошло какое-то время, прежде чем появились еще более серьезные мысли. «Что стало бы с мамой? Она бы не пережила. А с Виталиком? Андрей забрал бы его, но куда? Нет, нет, нет… Он не дурак… Но все равно.» Настроение было подпорчено.

Когда она, наконец, пришла в себя и взглянула на часы, то поняла – напрасно она взяла такой темп. Конечно, «точность – это вежливость королей», но все же это важнее для мужчин, чем для женщин. Она нашла нужный подъезд, потянула на себя старинную тяжелую дверь и вошла в плохо освещенный вестибюль. На четвертом этаже она остановилась в нерешительности перед знакомой дверью и прислушалась. В квартире было тихо. «Неужели еще никого нет? Может, стоит еще немного подождать?» – подумала Маша и осторожно позвонила. Тут же за дверью она услыхала радостный голос Германа: «Мама, первый гость!» Маша насторожилась. Значит, она все-таки первая прискакала. Неудобно. Еще подумает…

Улыбающийся Герман схватил ее в охапку, закружил:

– Ну, Машка, ты молодчина! Я уже боялся, что не выберешься!

Потом взял у нее пальто, повесил на вешалку и тут же потащил за руку в комнату, где вкусно пахло печеными пирогами и ванилью. Никого из тех, кого ожидала увидеть Маша, еще не было.

– А где же остальные? – сорвалось у нее с языка.

– Сейчас будут, – ответил Герман и немного смутился.

Навстречу Маше с дивана быстро поднялась милая, уютная мама Германа, Людмила Георгиевна, чем-то похожая на актрису Ольгу Жизневу, и радостно протянула ей навстречу обе руки.

– Машенька, как я рада, что вы снова выбрались к нам! Почему вы так давно не приходили? – После этих слов она с улыбкой оглядела Машу с головы до ног и снова улыбнулась. – А вы все такая же! Ничуть не изменились! Вернее, изменились. Стали еще краше.

– А вы даже моложе стали, – улыбнулась Маша. – Наверное, за Германа меньше волнуетесь. Такого замечательного сына вырастили! И дома у вас все так же уютно и вкусно пахнет. Те же занавески, тот же чайник, кажется, даже тот же пуховый платок на ваших плечах.

Людмила Георгиевна улыбнулась.

– Все правда. За Германа беспокоюсь меньше. Он у меня замечательный! Мне с ним очень хорошо. А теперь он вообще самостоятельный мужчина. Если бы он еще женился на хорошей девушке, я была бы только счастлива. Тогда и мамина забота будет не нужна. Только доброе общение. Но повод поволноваться, как понимаете, у меня всегда найдется, – сказала Людмила Георгиевна и снова улыбнулась.

– Вы точно, как моя мама, – проговорила Маша успокаивающе. – Но не стоит волноваться. Все у Германа прекрасно устроится. – В этот момент ей даже захотелось приобнять эту милую женщину.

Мамы есть мамы. Сначала найдут тысячу причин для тревоги, а потом уговаривают себя, что все будет хорошо. Вот и ее мама все время пытается ей внушить, что развод – вовсе не конец жизни, а начало новой. Что все всегда как-то устраивается, и что все у нее будет хорошо, потому что Маша – «хорошая девочка». Ей тут же вспомнилась неунывающая Света Трефилова, с которой она работала в пионерлагере. «Ничего, Машка, переживем. Будет и на нашей улице праздник. Ну, так лет в семьдесят. Только надо хорошо сохраниться». Неужели придется ждать до семидесяти? Еще сорок лет «ходить по пустыне»? Не поздновато ли будет это для счастья? Это мужчинам – никогда не поздно. Вон сколько примеров вокруг.

В комнате было как всегда тепло и уютно. Стол был почти накрыт – знаменитое одесское варенье из айвы янтарем светилось в стеклянной вазочке. Еще, вероятно, теплый, прикрытый салфеткой пирог, стопка маленьких тарелочек на углу стола.

Из Спидолы, что стояла на подоконнике, доносилась ария Сольвейг. Маша тут же вспомнила – последний раз, довольно давно, они с Германом были вместе в зале Чайковского, слушали «Пер Гюнта» в концертном исполнении. Но кто исполнял, совершенно не помнит. Да и неважно теперь.

Людмила Георгиевна легонько потащила Машу к дивану, взяла ее руки в свои.

– Ну, Машенька, устраивайтесь поудобнее и рассказывайте. Как живете, как Виталик, как мама?